Сокрытие этой телеграммы от трудящихся тех мест, где проходит телеграфная линия, будет рассматриваться как измена трудовому народу».

— Передала?

— Передала, — робко сказала телеграфистка.

— Эта телеграмма наделает в их тылах немало паники и кое в чем поможет нам… — усмехнулся Коскинен. — Что? Многие парни, у которых нет одежды, не хотят надевать казенной солдатской формы?

И Лундстрема послали выяснить, в чем дело. Когда он уже шел по улице, сопровождаемый двумя лесорубами, его внимание остановил на себе незнакомый, быстро идущий по улице человек.

К лесорубам-повстанцам, партизанам Лундстрем как-то присмотрелся в последние дни. Этот же был, очевидно, совершенно новый человек; позади него шел с винтовкой наперевес партизан, наверно часовой, конвоировавший незнакомца.

— Где сейчас Коскинен? — спросил незнакомец у Лундстрема.

— Да, где Коскинен? Этот человек говорит, что ему нужно повидать начальника, — объяснил партизан.

— Только что он был на телеграфе, торопитесь, — ответил Лундстрем и, провожая любопытствующим взором незнакомца, пошел дальше.

У вещевого склада относительно нижнего и теплого белья споров не возникало.

Олави было объявлено еще в пути, что наиболее нуждающиеся смогут здесь получить белье и верхнюю одежду.

С верхней же одеждой, в которой остро нуждались многие лесорубы, происходили недоразумения. Солдатская форма не внушала ни симпатий, ни уважения.

— С казенной одеждой свяжешься, забот потом не оберешься, — заявил один лесоруб со знанием дела.

Если бы на его месте сейчас находился Инари, то за примерами бы дело не стало.

— Противно мне на их военную форму смотреть! С таким трудом я смылся от мобилизации не для того, чтобы мундир натягивать!

— Непристойно красным партизанам носить лахтарскую форму, — поддерживал спорящих чей-то убежденный голос.

— Ребята! Партизаны! — сказал Лундстрем. — Меня послал сюда товарищ Коскинен сказать вам, что если вы сорвете погоны, то все будет в порядке. Форма будет нарушена, а сукно на эти куртки и брюки пошло добротное. Ответственность за все я беру на себя.

Вопрос был разрешен. Лундстрем весело наблюдал за суетой у вещевого склада.

Он увидел Хильду, идущую по улице под руку с вооруженной Айно. Айно приехала в Куолаярви вместе с обозом на панко-регах своего мужа и сейчас шагала в караул.

Когда, сбив снег с кеньг, Лундстрем и Инари зашли в дом отца Эльвиры, в сборе была вся семья.

Отец, совсем седой, сидел уже за столом, суетливая старушка мать накрывала на стол, расставляла тарелки и снедь.

Хелли и Нанни со сдержанным удивлением, держась за руки, смотрели на отца.

Сам Олави только что пришел с мороза, и Эльвира, глядя на него, не скрывала своей радости.

Ее старшая сестра сидела тоже за столом рядом с отцом. Муж ее, лесоруб дальнего лесозаготовительного пункта, был сейчас в лесу, и она долго расспрашивала пришедших в село партизан, нет ли среди них лесорубов из того пункта, где работал возчиком муж. Но таких еще не было.

Семья Эльвиры за эти годы успела разделиться, и братья ее и сестра почти все жили в этом селе, но уже в разных избах и в разных концах.

Эльвира сияла, она была здорова, розовощека, голубоглаза, светловолоса и сильна.

— Теперь мы навсегда вместе, Олави! — сказала Эльвира.

— Теперь мы навсегда вместе, — повторил Олави и вдруг остановился. — Теперь мы должны быть навсегда вместе, Эльвира.

И неожиданно для себя Олави крепко обнял ее при других и даже поцеловал.

— Отец, — сказал Олави, — твои сани мобилизованы, как и все сани села, для перевозки наших грузов до следующего пункта. Но ты не беспокойся, будет за все труды заплачено справедливо.

— Я и не беспокоюсь, мне уже все передали, — спокойно сказал старик.

Он втайне был горд тем, что его зять стал одним из вожаков восстания. По правде говоря, он всегда уважал своего строптивого работника, зятя, за решительность и даже за то, что тому удалось завоевать его Эльвиру. Он только требовал ответного уважения.

Когда вошли в комнату Лундстрем и Инари, Олави просиял. Они поздоровались.

— Мы старые знакомые, — улыбнулась Эльвира, пожимая руки пришедшим.

— Вот кто жил со мною в бане, — указал старику на Лундстрема Олави.

Теперь, когда дело разъяснилось, многие обиды сами собой уходили и спорить не хотелось.

— Садитесь, ребята, чем богаты, тем и рады.

И красные партизаны уселись вокруг гостеприимного стола.

От большой кастрюли с ухой подымался вкусный пар. Старуха, радуясь и тому, что за столом сегодня так много гостей, и тому, что дочь счастлива, разлила суп по тарелкам. Лундстрем не знал, как ему быть: ложек на столе не было, и никто не волновался из-за отсутствия их. Инари понимающе переглянулся с Олави и, нагнувшись к своей тарелке, пригубил ее. Уха была жирная, с янтарным наваром. Заметив беспомощный, блуждающий в поисках ложки взгляд Лундстрема, старик вежливо спросил, не нужно ли гостю чего-нибудь, может быть соли.

— Нет, спасибо, я думаю, что уха достаточно посолена, я ее еще не попробовал, — сказал, смущаясь, Лундстрем, — мне нужна ложка.

Услыхав это, старик укоризненно покачал головой:

— Если тебе не очень трудно, сынок, пей уху прямо из тарелки. У нас здесь, у стариков в Похьяла, так повелось. Если уху хлебать ложкой, рыба будет плохо ловиться; у вас там на юге в городах этого не знают. А потом начинают жаловаться, что рыба год от году хуже идет в невода. А у нас здесь, в Похьяла, та же рыба, слава богу, ловится.

И Лундстрем, боясь пролить на стол или на штаны хоть каплю жирной ухи, стал пить ее прямо из тарелки.

От этого уха не стала менее вкусной.

Обед удался на славу, хотя мать все время говорила, что если бы ее предупредили хотя бы за один день, она успела бы зарезать овцу или поросенка.

— Да, Эльвира, мы теперь будем вместе уже все время, — немного смущаясь, сказал Олави, — если ты согласишься опять пойти со мной в скитания.

— О чем речь? — спросил Лундстрем.

— Куда еще придется ехать Эльвире?

— Я только что разговаривал с Коскиненом, — отвечал сразу двум Олави. — Он сказал, что пришли экстренные известия. Он приказал мне готовить всех партизан. Мы сейчас же уходим через границу в Советскую Россию, в Советскую Карелию!

— Не может быть! — в один голос сказали Инари и Лундстрем.

— Когда мы вернемся в Суоми, точно неизвестно, но мы вернемся в Суоми, конечно, скоро… Женщин и детей можно брать с собой, тех, которые не боятся трудностей, вот и все…

И Олави, произнеся такую необычно длинную для него тираду, замолчал, вопросительно глядя на Эльвиру.

— Не может быть, чтобы уходили в Карелию, — пожимая плечами, сказал Инари. — Мы должны установить Советскую власть по всей Похьяла — на вечные времена. Не может быть. Я пойду сейчас же поговорю с Коскиненом. — И он встал из-за стола и стал наматывать шарф на шею.

«Это, наверно, Коскинен решил после разговора с тем незнакомцем, — вспомнил Лундстрем встречу на улице, когда он шел улаживать недоразумение с обмундированием. — Это и мне, значит, нужно будет уйти из Суоми. — И сердце его сжалось тоской. — Как же я буду там жить? Я знаю только один финский язык».

У него мелькнула надежда, что, может быть, переводят только обозы; он вскочил и, не поблагодарив толком хозяев и не попрощавшись, выбежал из избы, догоняя Инари.

В Советской России Инари уже бывал.

Он хорошо ее знает, но он мечтал последние месяцы, мечтал о Советской Суоми.

И вот надо уходить, даже без битв, после таких стремительных побед, без поражений, попросту сматывать удочки…

Он сжал кулаки и почти побежал к дому, где сейчас помещался партизанский штаб. Лундстрем отстал от него. Он остановился погреть руки у костра.

Молодые партизаны толпились вокруг костра.

Кофе был уже готов, но никто, никакой хозяин, никакая харчевня не могли запасти столько чашек разом.