Ялмарсон: — Потом отберут обратно полицейские и посадят в тюрьму!

— У меня нет целых кеньг!

— Давно, давно бы так!

— …Частной собственности не тронем. Не допустим никаких беспорядков.

Инари торжествующе оглядывается и внезапно замирает. Он увидел в толпе Хильду. Глаза их встретились. Хильда здесь! Как хорошо! Какой счастливый день ему дано пережить!

— …Товарищи! С походом бандитов на Карелию нужно покончить! Покончить!..

— Правильно!

— Верно!

«Кто же заплатит за меня недоимки?.. Почему так давно нет из дому писем?» — упрямо думает возчик.

— …Если события ближайших дней не потребуют нашей деятельности здесь, в Суоми, то перейдем в Карелию и присоединимся там к борющейся Красной Армии…

— Что он говорит!

— А как же родители?

— Перейдем!

— Там русские.

— Вот ты можешь и совсем не заплатить недоимок, — весело говорит Каллио возчику и хлопает его по плечу.

Мысль о такой возможности внезапно озаряет возчика… Как это? Можно ли? Первый раз в жизни пришла к нему эта мысль, и он потрясен ее новизной и простотой:

«Как это! Да, правда, ведь можно не заплатить недоимки, а дальше… ленсман… Нет!»

— …Никого не принуждаем идти с нами. Кто хочет добровольно идти, пусть заявит об этом в той комнате, где происходит запись…

Коскинен показывает на дом господ, и Каллио видит: на крыльце дома стоит Сунила с листами чистой бумаги в руках. Каллио видит: ярко-красная куртка пробирается к крыльцу. Ему делается смешно, и он вслух смеется.

— Вот это повезло! Сунила, оказывается, тоже здесь. И как это мы раньше не встретились? Вот это молодец, я понимаю, хочет записаться первым. — И Каллио поднимает руку вверх, машет товарищу и кричит: — Эй, Сунила, Инари тоже здесь!..

— Тише, тише, черт! — кто-то толкает его в спину.

А голос Коскинена по-прежнему звенит в морозном воздухе ясного февральского утра:

— …Товары, лошади, касса акционерного общества с этого момента наши. Мы проверили все ведомости и списки долгов и увидели, что большинство лесорубов после месяцев зимней работы еще находятся в долгу у акционерного общества. Но здесь есть и такие, кому акционеры должны. Обычных расчетов мы производить не будем. Каждому вальщику будет выплачено сто пятьдесят марок, каждому возчику триста пятьдесят, независимо от того, кто кому должен…

— Хорошо. Так… Хорошо, хорошо. Верно…

Гул одобрения катится над толпой.

— …Выплату начнем сразу после собрания. Выдавать будет по ведомости кассир под нашим контролем…

Олави возится, распоряжаясь укладкой ящиков с салом. Он занят подсчетом пил, топоров, кеньг, теплых рубах, пакетиков кофе. Потом еще надо взглянуть, как работает десятник, которому он приказал составить ведомости на выплату жалованья. Сани с оружием он уже передал Лундстрему.

Какая досада, он не слышит, что говорит Коскинен. Но дел так много. И на складе так много добра, что обязательно нужно будет и на складе попросить помощи сочувствующих возчиков, а в случае чего и мобилизовать.

Он входит в комнату к арестованному десятнику. В этой комнате сидит человек в пиджаке и с галстуком, говорят, что это управляющий соседнего пункта. Этот человек раскрыл форточку и старается услышать, что на дворе говорит Коскинен.

— …Заявляю еще раз: никакого своеволия и беспорядка не будет. Мы не грабители, а революционеры.

Олави некогда, он выходит из комнаты, часовой запирает ее на ключ.

Управляющий соседнего пункта задумался: нет, это серьезнее, чем он думал. Пожалуй, никакой выгоды для его компании не будет от этой забастовки…

— Да закройте вы, наконец, форточку, пальцы мерзнут, — возмущается десятник и продолжает писать ведомость.

Форточка захлопнута. За стеною слышна дробь «ремингтона».

Каллио первый подходит в комнате к столу, за которым сидит Сунила, чтобы записаться в отряд. А насчет слушания речей он не мастак. Он сразу и так понял, в чем дело.

— Твоя куртка, Сунила, может пригодиться, хороший из нее может выйти красный флаг, — говорит он.

Коскинен махнул рукой и с расстановкой заключает свою речь:

— …Те, кто придет к нам, пусть знают, что приходят к дисциплинированным людям. Командиров не выбираем. По поручению партии они назначены мною. Могу вас уверить, что у нас уже есть достойные люди, которые знакомы с военным делом. Теперь вы знаете все и делайте выбор, к кому хотите примкнуть.

Он не успел еще спрыгнуть с ящика, как вдруг заговорили, зашумели, одобрительный гул еще раз осыпал снежинки с нагруженных ветвей.

Так вот какая была на этот раз забастовка!..

Инари показалось, что Коскинен плохо окончил свою речь: «К кому хотите примкнуть?!»

Да разве надо было спрашивать? Разве в конце концов это вопрос? Ведь каждый решил его для себя, наверно, давно.

Нет, он, Инари, помнил речи на фронте!

Два мира стоят друг против друга.

Он сумеет дополнить, сказать как надо.

Мы победим!

Волнение захлестывает его, у него замирает сердце, но он вскакивает на ящик и видит все взгляды, устремленные на себя. Он радуется, и сразу волнение подступает к горлу, и он не может сказать ни одного слова.

Он знает все, что хочет сказать, и не может сказать ни слова, но лесорубы ждут. Тогда он начинает разматывать красный шарф со своей шеи и кричит громким, долетающим до самых отдаленных группок голосом:

— Товарищи! Товарищи! Все, что говорил сейчас товарищ Коскинен, уполномоченный нашей партии (и когда Инари произносит слово «партия», гордость звучит в его голосе), — верно. Мы, лесорубы, готовы за эту правду жить, драться и, если надо, умирать! И да здравствует Советская Россия! Не позволим лахтарям лезть в свободную Карелию! — И он машет красным своим шарфом и слышит крики:

— Ура! Хорошо!

Он замечает среди других Каллио и машет ему рукой — «дай винтовку!». И вот винтовка уже быстро идет по рукам к «трибуне», к Инари.

Инари на блестящий при ярком свете солнечного морозного утра штык повязывает свой шерстяной красный шарф, и снова слышит крики одобрения, и вдруг снова замечает в толпе Хильду.

Купец Ялмарсон смотрит на дом господ и видит: выстроилась длинная очередь у дверей комнаты, где Сунила ведет запись в отряд.

Из комнаты лесорубы выходят уже с винтовками.

Револьверы получат только командиры.

Ялмарсон смотрит на очередь, на выходящих из дома вооруженных и злобно плюет на утоптанный снег.

— Добровольцы!

— Нет, ты подумай, — говорит молодой лесоруб Хильде, — я так слушал, что даже не заметил, как замерзло у меня ухо.

Хильда захватывает горсть снега и начинает оттирать побелевшие уши.

— У тебя тоже побелел нос, — говорит он и хватает снег.

— Постой!

Она перестает смеяться. К ней подходит Инари и говорит:

— Хильда, найди меня через час, мне нужно тебе многое сказать.

И он проходит дальше, потому что он занят. Он назначен командиром головного отряда и должен принять свой отряд.

— Что ты хочешь сказать, Инари? — уже вдогонку, в спину спрашивает, волнуясь, Хильда.

Он оборачивается, глаза их встречаются, и вся жизнь для них останавливается. Так они постояли минутку, но потом Инари повернулся и ушел в комнату, а она осталась стоять на морозе, и глаза ее сами дали ответ на так и невысказанный вопрос Инари.

— Так ты, значит, раньше знала этого товарища? — немного ревниво спросил молодой лесоруб.

— Да, — сказала она.

Он понял, что спрашивать дальше бесполезно, и пошел к костру, где на вертеле поджаривалась говядина. Мясо было почти готово.

Уже были вытащены из ножен пукко. Уже шла выдача денег по ведомостям; тут же каждый получал два кило сала и полбуханки хлеба.

Лундстрем стоял подле стола, рядом с кассиром, когда к раздатчику подошла Хильда.

Это было занятно — Хильда со штыком. Лундстрем поздоровался с ней так, как будто только вчера они виделись.