— Если выйдете, гарантирую сохранение жизни! — громко кричит Инари.

И опять молчание.

— Огонь! — снова командует Инари.

Каллио на этот раз не зажмуривает глаза. Он занят вкладыванием очередного патрона в винтовку. Поэтому он не успевает выстрелить вместе с другими; выстрел его запаздывает и раздается тогда, когда Инари уже снова барабанит в дверь шюцкоровской обители.

— Что с тобою? — одергивает его Унха. — Ты, чего доброго, таким порядком своих перестреляешь!

И они оба бегут на зов Инари.

— Вышибить дверь! — командует он и указывает на молоденькую сосну.

Топор, прихваченный с собой, оказывается как нельзя более кстати. Лесоруб берет сосенку под корень. И тогда к ногам его валится черный комок.

— Что это? — Каллио берет его в руки: — Ворона! Замерзла!

И в эту секунду раздается неожиданный выстрел. Остатки замерзшего стекла с дребезгом сыплются на утоптанный снег. Выстрелили из барака. Пуля мягко вязнет в стволе сосны.

— Ах так!

Лесоруб разозлился.

Сосенка, подняв снежный водоворот, не успевает рухнуть, ее подхватывают сильные руки и, держа за ветви, направляют тяжелым тараном в дверь. Торец свеж и тяжел.

Дверь при постройке барака не была рассчитана на такой напор. Она поддается и с легким скрипящим стоном падает, срываясь с петель. И тогда раздается снова выстрел в упор из барака. Но стрелок, вероятно, очень волнуется, пуля уходит вверх.

Парни выпускают из рук сосну, подаются вправо и влево от двери и беспорядочно стреляют внутрь. Из дверей раздаются быстро, один за другим, четыре выстрела. И снова выстрел — и громкий крик боли.

Это Инари подошел к выбитому окну, и его маузер сбил с ног шюцкоровца.

— Вперед! — кричит Инари.

И Каллио вместе с Унха первые вбегают в барак. На полу около койки лежит молодой объездчик-шюцкоровец. Это с ним вчера разговаривал Олави. Это он вчера сбил шапку с головы Олави, когда в бараке запевали гимн.

Но где остальные объездчики?

Оружие — начищенное, готовое к бою, одиннадцать винтовок — стоит в козлах посредине чистенького барака.

— Но где же люди?

Одежда, кеньги валялись в беспорядке на незастеленных койках и на дощатом полу. Инари потянул за вделанное в пол круглое железное кольцо.

Квадратная крышка люка лениво, словно нехотя, приподнялась.

— А ну, вылезай! — скомандовал Инари.

И Каллио и Унха услышали неожиданно для себя в голосе товарища начальнический тон, не повиноваться которому было трудно.

Из люка первым вылез тот молодчик, который умывался снегом перед бараком.

Шюцкоровцы виновато, один за другим, подымаются наверх из люка. Их выводят на морозный утоптанный снег. Некоторые из них еще не успели надеть кеньги.

Их строят в шеренгу — пересчитывают. В это время Инари сам, никому не доверяя этого важного дела, перерывает все сундучки и койки. Но больше оружия нет. Он берет револьвер, валяющийся на полу рядом с теплым еще трупом, обтирает смятым номером «Суомелюс кунталайсен лехти»[15] кровь и приказывает ввести пленных обратно в барак.

— Снять кеньги, — приказывает он тем, кто успел их раньше надеть. Те, косясь на труп своего товарища, покорно и быстро выполняют приказ. — Отлично. Забери все эти кеньги с собой, — говорит Инари Каллио. — Они пригодятся нам, а эти молодцы без них никуда не уйдут.

Каллио разбирает смех, но он-то прекрасно понимает серьезность момента и поэтому сдерживает себя. Инари оставляет лесоруба, что рубил сосенку, и рыжебородого сторожить пленных шюцкоровцев. Они должны сменяться — один снаружи, на холоде, другой внутри барака — и ждать дальнейших распоряжений. Пленным разговаривать между собой запрещено.

Взвалив на плечи оружие — по три винтовки на человека (Инари взял четыре), они пошли на лыжах к господскому дому.

— Отлично, отлично, — радовался Унха, — все захваченные винтовки русские. Я научу тебя с ними обращаться, Каллио.

А Каллио шел рядом с ним и думал о том, как много времени ушло с того мига, когда он вчера в этот же самый час приступал к работе, к валке дерева. Когда они подошли к дому господ, возле него уже стояли сани с оружием. У саней суетился Олави.

— Вали сюда, ребята, винтовки и патроны, — сказал он и снова пожал руку Каллио.

У окон стоял часовой.

Все остались на дворе. Каллио принялся раскладывать большой костер, потому что было чертовски холодно. Унха объяснил незнающим устройство русской винтовки, а Инари пошел в дом доложить Коскинену, что поручение выполнено.

Большая комната была полна народу. На столе лежали револьверы. Шел оживленный разговор.

У запертых дверей, ведущих из столовой в маленькие жилые комнаты, похаживал сторож-лесоруб, постукивая винтовкою о пол.

На уголке стола Коскинен заканчивал уже чернилами, а не карандашом, свое обращение к лесорубам и трудовому крестьянству Похьяла. Глядя на него, никто бы не сказал, что за эти сутки он не сомкнул глаз ни на минуту.

Принимая рапорт Инари, он стоял выпрямившись, уронив руки по швам.

Так он стоял, комиссар первого партизанского отряда лесорубов Похьяла, и все находящиеся в комнате тоже застыли, с уважением глядя на Коскинена, слушая простые слова отчета Инари.

— Через час должен быть митинг, мы и так запаздываем, — сказал Коскинен.

В комнату вошел Олави.

— На складах находится много сала и других продуктов, одежда и инструмент.

— Все, что принадлежит акционерам, мы берем с собой. Одежду выдавай тем, кто в ней нуждается. Сколько нужно саней? Сколько есть казенных лошадей?

— Тридцать.

— Тогда организуй обоз из тридцати саней.

— Ладно, — сказал Олави, вышел и подумал: «Я организую такой обоз, который возьмет все, что здесь есть!»

Коскинен вышел на крыльцо. Из ближних бараков и землянок уже начинали приходить лесорубы. Коскинен распорядился разложить перед домом еще несколько костров.

Каллио, складывая костром поленья, сказал:

— Без растопки и дрова не загорятся, а не то что наш брат.

— Ну, мы разожгли как следует, — улыбнулся Унха.

Сунила шел быстро. Ему хотелось громко петь. Радостный день занимался для него. Розовым огнем встающего солнца горел лес, потрескивая на морозе. Отличный день. Но, боясь задохнуться, он только замурлыкал себе под нос боевую мелодию. А вот и барак, в котором провел он всю зиму.

«Наверно, никогда в жизни я больше не переночую в нем», — думает Сунила, и от этой мысли ему делается еще веселее, и он, сбросив лыжи у порога, ударом ноги распахивает дверь.

— Здравствуйте, товарищи! — радостно кричит он уже проснувшимся и готовым к новому дню тягот лесорубам. — Здравствуйте, товарищи! Забастовка! В восемь утра собрание у господского дома. Идут все!

— Куда ты?

— Я спешу, надо рассказать об этом в другом бараке!

— Что же, идемте, ребята, — говорит молодой лесоруб, — я на митинге поговорю о правах молодежи. — И, с отвращением глядя в глаза своему возчику, он продолжает: — Ты, конечно, в лес?

Тот ухмыляется:

— В лес не съездим, так и на печи замерзнем!

Он идет запрягать лошадь.

— Вот молодец, Хильда, — радуется Сунила, — как быстро собралась. А я и не думал, что ты пойдешь!

Но Хильда, закрасневшись, даже не отвечает. Она так быстро шагает по снегу, что за ней трудно поспеть лесорубу с медным котелком за плечами.

— И сюда ты его взял с собой? — изумляется Молодой.

Но тот смотрит на юнца свысока.

— В любом походе медный котелок три службы сослужит: и сваришь кофе в нем, и погоду предскажет, и… — Но он так и не договаривает о третьей службе котелка.

Так они идут молча — и впереди других раскрасневшаяся от волнения Хильда.

Сунила нажимает. С силой отталкивается палками и кричит вслед:

— Хильда, на дворе такой мороз, а в кармане денежки тают!

От смеха Хильды падают с ветвей сухие пушинки снега. Она сразу теряет дыхание, и лесоруб с медным котелком легко ее догоняет.