Он целиком поглощен своим делом и почти не обращает внимания на то, что люди в бараке просыпаются, зашевелились и начинают готовиться к новому дню труда. Они с удивлением смотрят на Коскинена.
Он не окончил еще писать воззвание, но, услышав разговор, складывает бумажку, прячет ее в карман и встает:
— Товарищи, сегодня работы не будет.
— Как?
— Почему?
— Не пророчь, для этого ты слишком большой грешник! — кричит Коскинену возчик.
В барак входит Олави — на минуту, отогреться.
Коскинен громко говорит:
— Сегодня начинается забастовка. — И он вытаскивает парабеллум.
— Ты, наверно, тот самый финский коммунист Коскинен. Письмо от него мы на днях читали, — размышляет вслух Гуттари — возчик, который напрасно ждал писем.
— Да, я Коскинен.
Раздается отдаленный винтовочный выстрел.
Глаза Коскинена загораются необыкновенным блеском, и он громко говорит:
— Через час общее собрание лесорубов около господского дома и складов. Олави, доставь туда сани для перевозки продуктов.
— Слушаю, — отвечает Олави.
Коскинен выходит из барака и идет к господскому дому. Почти совсем светло. Розовый свет столбами стоит между сосновыми стволами.
Возчики добровольно отдают свои сани, своих людей и себя в распоряжение Олави.
В барак, где жил Сара, посланец прибыл, когда было совсем светло. Почти все уже собирались идти в лес. Сара направлял пилу.
Жена этого возчика, с которым он работал, была стряпухой в бараке. Она сегодня проспала, и поэтому кофе только еще закипал на очаге.
— Что ты, друг, горячку порешь? — сердился Сара. — Все равно ведь без кофе в лес не пойдешь!
Возчик лениво переругивался с женою. Один лесоруб надевал шерстяные носки, другие смеялись над старым анекдотом.
— Вот теперь все торопятся, оттого и гнило все, — продолжал урезонивать своего молодого приятеля Сара. — Раньше в полнолунье не рубили дерева, и лучше лес был. А теперь не смотрят, что полная луна, рубят, и сосна мелкослойнее стала.
Возчик, прекратив перебранку с женой, пошел задать корма лошади и на самом пороге столкнулся с посланцем, который, держа в руках лыжные палки, быстро вошел в барак и, переводя дыхание, громко сказал:
— Сегодня работы не будет. В восемь утра состоится общее собрание лесорубов этого прихода.
Все сразу заволновались:
— Какое собрание?
— Почему?
— О чем разговор?
С самого восемнадцатого года не бывало общих собраний. Как же тут не взволноваться?
— Да это просто митинг, — решила стряпуха.
— Наверно, сообщат, что повышают заработок, а то ведь и жить невозможно, — сообразил Сара. И решил: «Надо идти. Идти надо!»
— Держи карман шире! Скорее объявят, что жалованье вместо двух недель на месяц будут задерживать, — не удержался от того, чтобы не подразнить своего старшего товарища, молодой лесоруб.
Сара уже надел поверх шерстяного свитера малиновую праздничную куртку.
Он твердо решил пойти на собрание.
— Как же мне идти туда в такой холод? — вслух раздумывал высокий лесоруб. — Слишком у меня легкая одежда и рваные кеньги, чтобы без дела шататься по лесу в такой мороз. Только работа и согревает.
— А ты попробуй пойди, может быть, там тебе и выдадут одежду и кеньги, — в шутку утешил его другой. И потом убежденно добавил: — Ручаюсь, наверняка дадут! Для того созывают собрание, чтобы прочесть всем манифест: мол, объявлена война против Советской России, и все мужчины мобилизованы в армию, на фронт, и да здравствует генерал Маннергейм! Ура!
— К чертям! В таком случае я на собрание не пойду, — сказал сосед.
Посланец, не отвечая на расспросы, вышел из барака и торопясь вдевал ногу в стремя лыжи. Он спешил оповестить о собрании другой барак. Сунила выскочил вслед за ним и крикнул вдогонку:
— Скажи, для чего собрание?
— Забастовка!
Ответ обрадовал его.
— Забастовка! — крикнул он, входя обратно в барак.
— Как и весной, забастовка!
— Тогда идем!
И они все шумно вышли из барака и пошли к господскому дому.
По дороге парни боролись, чтобы согреться, не у всех были лыжи. А стряпуха заставила мужа везти ее на санях, не распрягать же в самом деле лошадь. На эти сани примостился и тот парень, который из-за рваных кеньг не мог идти. Он все время соскакивал с саней и возился с товарищем, стараясь согреться. А сани в это время уходили вперед, и надо было их догонять.
Не пошли на собрание только три человека.
«Что там будет, на собрании, повысят плату или не повысят, забастуют или не забастуют, а все равно за сделанную работу так или иначе заплатят».
Так думали они и поэтому шли, как и всегда, на работу: подрубать высокие сосны, подпиливать их чуть ли не у самого корня, размечать хлысты, раскряжевывать ствол от уса и до торца. Они были довольны собой, и казалось им, что они в бесспорном выигрыше.
Гонец Коскинена тоже был очень доволен собой.
Он убыстрил свой ход, но от холода было не уйти.
Он нагибался вперед, приседал, и вся сила его уходила к рукам, и тогда он отталкивался сразу обеими руками, и лыжи несли его, куда он хотел, и быстрота выпрямляла и снова сгибала его.
Сейчас он оповестил третий барак, а после четвертого он свободен — поручение выполнено.
Сейчас, наверно, и к другим баракам подходят гонцы-лыжники.
Вместе с парнями из четвертого барака он придет на митинг. Только бы не опоздать. И знатная же будет на этот раз забастовка!
— Эй, хо!
— Эй, хо!
А вот, наконец, виден и четвертый барак. Но оттуда идут уже навстречу ему люди. На лыжах, с топорами за поясом, с пилами за плечами, с пестрыми свертками одеял.
— Стойте, куда, ребята? — кричит он им.
И навстречу ему гремит в морозном воздухе:
— Разве ты не знаешь? Забастовка!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вирта — посланник Коскинена, Лундстрем, Сунила и еще один лесоруб подошли на лыжах к дому, где жили управляющий и десятники. Они вооружены револьверами и ручными гранатами.
Сердце Лундстрема бьется быстрее, чем обычно.
«Сейчас, сейчас, начинается…»
Он слышит свою четкую команду — ать-два, ать-два… На мгновение представилось: верхом на лошади, в украшенном резьбою седле, едет Коскинен, и со всех балконов свешиваются красные полотнища, и шелк развернутых знамен полощет над его головой. Только зачем так мерзнут пальцы? От самых кончиков пальцев, от ногтей покалывающий холодок идет в ладони.
«Однако эти господа тоже не поздно встают», — думает Лундстрем, увидев синеватый дымок, прямо поднимающийся из трубы к небу.
Какая благодать, что нет ветра!
Сунила распределяет товарищей по местам. Один из них остается на дворе под окном самой большой комнаты. Другой должен войти в дом с черного крыльца. Лундстрему Сунила назначает место рядом с собой. Они вдвоем входят осторожно на крыльцо.
Дверь не заперта. Они ее тихо отворяют.
— Скрипит, проклятая!
— Сволочи, пожалели пенни на смазку, — бормочет Сунила.
И они входят в дом.
В помещении жарко натоплено. Они слышат разговор в соседней комнате, но отдельных слов разобрать не могут.
— Ты готов? — шепотом спрашивает Сунила Лундстрема.
Лундстрем снимает с пояса ручную гранату и шепчет:
— Готов.
Сунила рывком распахивает дверь.
Перед их глазами обыкновенная комната с большим обеденным столом посредине, на столе аппетитно дымится кофейник, ломти горячего, только что поджаренного хлеба лежат на блюдцах. Желтоватое масло наполняет масленки, большие белые яйца со всех сторон обступили солонку.
За столом сидят пять здоровых, бритых, уже немолодых мужчин. Один в пиджаке и в галстуке — мелкая розовая горошина на атласной синеве, другие полуодеты.
Три двери ведут из столовой в спальни — это Лундстрем знает по плану. Сейчас одна из этих дверей распахнута, и на пороге стоит мужчина в шерстяных носках, и от его брюк длинным двойным хвостом спускаются до самого пола подтяжки. Человек в галстуке что-то, горячась, разъясняет другим.
