Тогда Унха сказал:

— Господин десятник, он совершенно болен и, наверно, скоро умрет, тогда мы его и вынесем на улицу. — И он кивнул в ту сторону, где лежал больной.

Десятник посмотрел на больного и сказал спокойнее:

— У нас здесь не больница. Но, конечно, если он не может выйти, пусть отлеживается денек-другой.

И тут выступил Инари и сказал, что вот он сегодня пришел и не имеет еще работы, что он с благодарностью стал бы на место больного, пока тот не выздоровеет, потому что десятник сам понимает, что возчик и один вальщик — это не то, что возчик и два вальщика.

Гнев отошел от сердца Курки, и вежливый разговор Инари понравился ему:

— Это меня не касается, я веду расчеты с возчиком, но если он тебя возьмет, я возражать не буду. Ну ладно, спите с богом!

И он вышел.

— Тоже хлопает дверью, как помещик, — проворчал Унха.

Возчик находился в том же бараке, и он скоро сошелся с Инари.

Каллио поддержал его, буркнув возчику как бы невзначай:

— Ты не пожалеешь, я его знаю, это отличнейший работник.

— Ладно, ладно, срядились уже, — сказал возчик и с сожалением поглядел на больного. — Эх, что скажу я его жене, если он скапутится? Односельчане ведь мы. — И пошел задавать лошадям корм.

Возчик действительно не прогадал.

Инари работал по-настоящему. Он владел топором, как художник карандашом, или нет: как парикмахер бритвой. Финский топор кирвас — узкая клинообразная пластина, слегка скошенная по линии острия, — в его руках был сущим клинком фехтовальщика на ринге.

Это был опытный лесоруб, он никогда не держал твердо обеими руками топор.

Правая его рука скользила по рукояти, и удар его от этого был во много раз сильнее. Всей своей работой он опровергал старую мудрость: от большого дерева много щепок.

У него щепок в работе было мало. И умел он брать дерево низко, так что пни были у него самые маленькие, а выход древесины большой.

Что это был опытный лесоруб, видно было и по тому, как ловко он при раскряжевке умел размечать самый хлыст. У него был самый большой выход делового леса.

Да, возчик мог быть доволен. Он даже подумывал о том, чтобы оставить у себя Инари и тогда, когда больной выздоровеет.

И вот Унха, увидав работу Инари, сказал своему другу:

— Хотел бы я так держать топор.

— Это еще ничего, Солдат, а ты посмотрел бы Инари на сплаве.

Унха все еще не потерял своей военной выправки, и среди товарищей за ним установилась кличка Солдат. Они принялись раскряжевывать поваленное дерево, срезать ус и ветви. Потом вместе с возчиком наваливали они бревна на панко-реги, и тот медленно вез эти бревна по просеке на заморенной «шведке» к заснувшей до далекой весны речке.

Разговаривать было некогда. Платили сдельно, за каждое бревно.

По воскресеньям не работали. Брились перед осколком зеркала, дулись в карты и через воскресенье ходили мыться в баню. Это был настоящий праздник.

Инари и тут повезло. Барак, в который он попал, был всего в полукилометре от лесной бани.

Около этой бани был склад акционерного общества и дом, где жили «господа», а в другую сторону на полкилометра жили лесные объездчики, все до одного — шюцкоровцы.

Бараки лесорубов были разбросаны по всему лесу на расстоянии от двух до семи километров от бани и от «господского» дома, где жили десятники и находилась контора.

Мыться надо было скоро, потому что в очереди ждали свои ребята, все достаточно грязные, с насекомыми, от которых зудило тело.

Инари, встретив в бане Сунила, не мог с ним вдосталь наговориться.

Каллио, окруженный белым густым паром, видел, как разговаривали Сунила и Инари и как они даже не удивились, встретив друг друга неожиданно в этой лесной, душно натопленной баньке.

«Значит, это не неожиданно, значит, они как-то сговорились». И опять он начал сердиться на Инари за какие-то секреты. Ведь он-то ему, в случае чего, помог бы, как осенью.

Унха можно было узнать и без всякой одежды в бане. Здорово все-таки выучили его держаться эти проклятые монтекки и капулетти.

Ночью за все это время впервые Инари видел сон.

Ему снилось, что он живет в городе, большом и прекрасном. Вот идет он по Николаевскому мосту домой на Васильевский остров. В комнате сидит его Хильда.

«Вот, слава богу, наконец встретились». Он обнимает и жарко, до головокружения целует ее, а она открывает глаза и говорит:

«Тише, Инари, сын спит!»

Да, он совсем забыл про сына, а тот дремлет, уронив голову на стол. И он снова целует Хильду, и она прижимается к нему всем телом и говорит:

«Да, теперь настоящая революция во всем свете».

И надо же было проснуться в такую сладкую минуту!

В бараке отчаянно холодно.

Рядом стонет больной. Ему, кажется, стало лучше.

У очага возится, раздувая огонь, Каллио. Хорошо бы завести хозяйку!

К Инари подходит лесоруб — он вчера, в воскресенье, полдня потратил на то, чтобы сделать топорище и насадить топор, — и насмешливо говорит:

— Что же ты, приятель, не признаешься? Или не помнишь? А я тебя хорошо помню.

Инари вздрогнул и сразу же мысленно выругал себя за это. Он старался вспомнить, где он видел это лицо. Нет, он решительно не мог вспомнить. Перед ним стоял лесоруб, каких тысячи бродят по северу нынче, когда топору на свете места нет.

— Ну тогда я напомню. Я сторожил тебя в девятнадцатом году, когда ты сидел арестованный при англичанах в Княжье Губе. Как тебя списать в расход хотели — ты тоже забыл?

Да, это был один из бойцов финского легиона, взбунтовавшегося в 1919 году.

— Приятно встретить старых, знающих толк в жизни знакомых, — обрадованно сказал Инари и протянул руку бывшему легионеру. — Много старых легионеров здесь?

— Есть.

И опять потянулись дни каторжного труда (по 40–50 пенни за дерево), дни, когда уходишь из холодного барака с зудящей от насекомых кожей еще совсем в темноте и, приступая к работе, вдруг замечаешь, что весь лес наполнен розовым неустойчивым светом, а все сосны и ели как бы озаряются изнутри; дни, когда приходишь домой в густой темноте, промокший от снега, с ноющей поясницей и, опять закусив всухомятку, просыхаешь и валишься, как подрубленное дерево, спать.

В субботу вечером Инари почистился, побрился перед осколком зеркальца и, поспав несколько часов, задолго до рассвета, захватив свой опустевший мешок, куда-то ушел на лыжах. Каллио изумился, не найдя его утром на своем месте.

Начинало смеркаться, когда Инари, возвращавшийся с плотно набитым мешком за плечами, дошел до лесозаготовок акционерного общества. Карманы его были набиты письмами, захваченными с почты для передачи лесорубам, и газетами для конторы.

По дороге нужно было зайти в барак, где жил Сунила, чтобы передать ему письмо и кое о чем договориться.

Но договориться ему не удалось.

Когда он подходил к бараку, из барака вышел десятник Курки, сопровождаемый Сунила. Курки сразу же узнал лесоруба, понравившегося ему с первого раза своей вежливостью.

— Откуда идешь?

— А из села, с почты. Письма принес.

— Ну передай, что есть для этого барака, и пойдем вместе — нам ведь по дороге.

Инари отдал письмо Сунила, и они пошли вместе с десятником Курки через лес домой.

При медленной ходьбе можно было продрогнуть.

Но Курки, очевидно, медленную ходьбу считал признаком важности, и к тому же он был одет гораздо теплее, чем Инари.

Он шел и все время старался показать Инари, что он, десятник, птица высокого полета и если разговаривает с Инари почти как с равным, то это потому, что он добр и любит приличных работников.

Тут Инари вспомнил, что он захватил газетку для конторы, вытащил ее из кармана и отдал десятнику.

Десятник сказал, что без очков он плохо разбирает печать, и спросил, чем это у него так плотно набит мешок.

— Да так, разной дребеденью, по просьбе ребят купил в лавочке.

— И чего это они вдруг деньги тратят, когда можно у общества взять в кредит?