3 После того как я выбрал этот путь, он отобрал у меня хитон и гиматий и надел на меня сдвоенный плащ, на плечи повесил котомку, положив туда хлеба, пирог, кружку и миску, а снаружи прикрепил к ней лекиф для масла и скребок; он дал мне и палку. Получив всё это снаряжение, я спросил, зачем он надел на меня сдвоенный плащ. «Чтобы приучить тебя и к летней жаре, и к зимней стуже», — ответил он. Тогда я снова спросил: «А простой плащ для этого не годится?»
4 — «Нет, — сказал он, — нисколько. Летом в нём хорошо, а зимой переносить непогоду выше человеческих сил». — «А для чего ты повесил на меня котомку?» — «Чтобы повсюду у тебя был свой дом», — последовал ответ. «Зачем положил в неё кружку и миску?» — «Для того, — ответил он, — чтобы ты пил и ел, мог воспользоваться любой пищей, когда нет кардамона»[234]. — «Для чего дал мне лекиф и скребок?» — «Один от усталости, другой от грязи». — «А посох зачем?» — «Для защиты», — ответил он. — «О какой защите ты говоришь?» — «О той, в которой нуждались и боги, — от поэтов».
31
ФЕНИЛУ
Я пришел в Олимпию после окончания игр. На следующий день на улице мне встретился панкратиаст Кикерм в победном олимпийском венке. Его сопровождала домой целая толпа друзей. Когда он поравнялся со мной, я взял его за руку и сказал: «Несчастный, брось дурью мучиться и уйми своё тщеславие, которое погнало тебя в Олимпию и возвращает таким, что даже собственные родители тебя не узнают. Скажи, — продолжал я, — какая гордыня заставила тебя надеть на голову венок, нести в руках пальмовую ветвь и тащить за собой весь этот сброд?»
2 — «Я всех панкратиастов победил в Олимпии», — ответил он. «Удивительные вещи ты говоришь! — воскликнул я. — Значит ты победил и самого Зевса, и его сына?» — «Нет, конечно», — ответил он. «Ты всех вызывал поодиночке и победил?» — «Нет», — сказал он. «Значит, одних ты вызывал, а с другими состязался по указанию жребия?» — «Именно так». — «Тогда как же ты смеешь утверждать, что победил и тех, кого одолели другие? Скажи, в Олимпийских состязаниях панкратиастов участвовали только взрослые?» — «Нет, и дети», — ответил он. «Выступая среди мужчин, ты и над ними одержал победу?» — «Нет, — сказал он. — Они выступали по другой категории».— «Ну, а в своей группе ты над всеми одержал победу?» — «Разумеется». — «Скажи мне, — продолжал я свои вопросы, — не в твою ли категорию входили взрослые мужчины?» — «В мою». — «А Кикерм по какой категории выступал?» — «Если ты имеешь в виду меня, то по категории мужчин», — ответил он. «А Кикерма ты победил?» — «Увы, нет», — ответил он.
3 «Как же ты можешь утверждать, что всех одолел, когда не победил ни детей, ни всех взрослых? Кто были твоими соперниками?» — продолжал я. «Знаменитые мужи Эллады и Азии». — «Они были сильнее тебя, равны тебе по силе или слабее?» — «Сильнее». — «Значит, ты утверждаешь, что победил тех, кто сильнее тебя?» — «Нет, равных мне», — сказал он. «Но как же ты мог победить равных, если они ни в чем не оказались слабее тебя?» — «Слабейших», — сказал он. «И ты всё ещё будешь гордиться своими победами над более слабыми? Разве только ты способен на такие победы и никто другой? Разве вообще никто не одолевает силой более слабого, чем он?
4 Поэтому, Кикерм, оставь всё это и не состязайся в панкратии с людьми, слабее которых ты станешь вскоре, когда состаришься. Обратись к истинно прекрасному и учись выносливости не под ударами людишек, а под ударами судьбы, поражающими душу. Пусть будут твоими наставниками не гиманты[235], не кулаки, а бедность, скромность, низкое общественное положение, изгнание. Научившись презирать всё это, ты будешь жить счастливо и умрёшь спокойно. Если же будешь стремиться к другому, не жди в жизни счастья». Когда я так с ним поговорил, Кикерм бросил наземь пальмовую ветвь, сорвал с головы венок и тут же уступил мне дорогу.
32
АРИСТИППУ
Я узнал, что ты злословишь меня и у своего тирана постоянно поносишь мою бедность, вспоминая, как застал меня однажды, когда я обмывал в источнике цикорий, приправу к хлебу. Я, милейший, дивлюсь, как можешь ты осуждать бедность честного человека, пройдя обучение у Сократа, который зимой и летом в любую погоду носил один и тот же старый плащ и даже при женщинах не надевал другого, а лакомые кусочки находил не в садах, или в харчевнях, а в гимнасиях. Но, кажется, обо всём этом ты забыл в угаре сицилийских пиршеств.
2 Я не собираюсь тебе напоминать, чего стоит бедность, особенно в Афинах, и не стану защищать её перед тобой (я не считаю, что мое счастье зависит от тебя, подобно твоему, которое зависит от других; достаточно мне одному знать об этом), но напомню тебе всё-таки о Дионисии и блаженных часах, проведённых вместе с ним, которые доставляют тебе такую радость. Я буду напоминать тебе об этом всякий раз, когда ты ешь и пьёшь на пышных пирах то, что мне и не снится, и в то же время видишь, как избивают людей плетьми, сажают на кол, гонят в каменоломни; у одних вырывают из объятий жён, у других — детей, отнимают рабов, чтобы надругаться над всеми. И эти бесчинства творит не один лишь тиран, но множество окружающих его подлецов.
3 А ты и пьёшь против воли, живёшь среди них и совершаешь прогулки, не в силах убежать от всего этого, скованный золотыми цепями. Обо всем этом я говорю тебе, вспомнив о твоих оскорблениях. Я с моим умением обмывать цикорий и неумением прислуживаться при дворе у Дионисия живу счастливее вас, советчиков Дионисия и правителей всей Сицилии. Пусть всё, чем ты так нагло порочишь меня, заставит тебя задуматься, и пусть разум не вступает в противоречие с чувствами. На словах все прекрасно у Дионисия, но свобода, которой пользовались во времена Крона, и... [дальнейший текст испорчен].
33
ФАНОМАХУ
Я сидел в театре и склеивал книжные листы, когда подошел Александр, сын Филиппа, и, остановившись рядом со мной, загородил мне солнце. Не в состоянии разглядеть разрывы, я поднял глаза и тотчас узнал пришельца. Заметив мой взгляд, он сам заговорил со мной и подал руку. Тогда и я приветствовал его и так сказал: «Ты действительно непобедим, юноша, ибо обладаешь прямо-таки божественным могуществом. То, что делает, говорят, луна с солнцем, когда встаёт прямо напротив него, то же самое сделал и ты, придя сюда и встав рядом со мной».
2 — «Ты всё шутишь, Диоген», — сказал Александр. «Почему? — возразил я. — Разве ты не заметил, что я бросил свою работу, потому что мне ничего не видно, будто ночью? И хотя мне сейчас с тобой разговаривать нет никакой охоты, тем не менее я говорю с тобой». — «Нет никакой охоты поговорить с царём Александром?» — удивился он. «Совсем никакой, — ответил я. — Ведь он не покушается на моё добро и не идёт на меня войной, не грабит, как это делает с македонцами, лакедемонянами или с кем-нибудь другим, кто представляет для него интерес». — «А я интересуюсь твоей бедностью», — сказал он. «Какой бедностью?» — удивился я. «Твоей бедностью, из-за которой ты нищенствуешь, нуждаясь во всём», — сказал он.
3 «Не иметь денег не значит быть бедным, и попрошайничать — не порок, а хотеть всем обладать и насильничать, как это свойственно тебе, — вот это порок. Поэтому моей бедности помогают источники и земля, пещеры и шкуры; из-за них никто со мной не воюет ни на суше, ни на море. Знай, что я продолжаю жить так, как появился на свет. А для таких людей, как ты, нет спасения ни на земле, ни на море.
4 Но о них я уже не говорю, вы покушаетесь даже на небо и пренебрегаете советом Гомера, который, описав горькую судьбу Алоадов[236], учил не стремиться к этому».
Когда я ему всё это твёрдо и решительно высказал, Александра охватил стыд и, наклонившись к одному из спутников, он сказал: «Если бы я уже не был Александром, то стал бы Диогеном». Потом он помог мне подняться, повёл с собой и стал приглашать сопровождать его в походах. С трудом мне удалось избавиться от него[237].