Он иногда видел похороны у родственников в области. Когда родители отвозили его на пару недель погостить к тетке по материной линии, он коротал времена в тесной хрущевке с троюродными братьями и сестрами. И пару раз удавалось видеть в окне, как перед подъездом разбрасывали елки, потом на табуретках выносили гроб и с пятого этажа было видно желтеющее лицо лежащего в нем на белых подушках. Люди плакали, рвались к красному ящику, из матюгальника на ПАЗике гнусаво неслась противная музыка. Толпа шла впереди медленно едущего ПАЗика, четверо мужиков несли на руках красную коробку с желтым телом, а кто-то еще один тащил на голове крышку, подвязанную белым полотенцем для чего-то. Это было ужасно, противно и просто противоречило всему живому в теле мальчика. В один из таких разов он с троюродным братом выждал час когда все это уйдет и уедет и пошел гулять. Более опытный брат тогда шепотом сказал наступившему на еловую лапу пацану что делать этого нельзя. Наступил на такую елку — тебя найдет покойник и будет ходить каждую ночь. С тех пор разбросанные по асфальту елки вызывали у мальчика рвоту от ужаса.
От осознания того, что он сейчас трогает труп (хоть и самого родного и дорогого человека), мальчика подкинуло вверх. Так же было (хотя и в разы слабее) когда он впервые в лесу встретил настоящую гадюку. Но мертвецов он боялся куда больше чем змей.
Мальчик вывалился на улицу, его вырвало. Отдышался, долго сидел. В курточке внакидку было холодно, но идти внутрь за тем, чтобы пододеться не хотелось.
“А может быть не умер? Крепко спит, летаргический сон, кома?”
От ужаса на лице катились слезы. Голова внутри под волосами горела, а тело в ознобе трясло и было невообразимо холодно. Трясло всего и зубы ходили ходуном.
Час потребовался чтобы проплакать и отдышаться. Он чувствовал — он один и надо успокаиваться.
Он продолжал сидеть на улице, заметно потеплело. Солнце встало ровно над поляной. Полдень, стало быть. Набравшись смелости, пошел в хату. Дед также и лежал.
Мальчик одел под куртку теплый свитер. Обмотал рукавом свитера ладонь и, долго колеблясь, потрогал руку старика. Она стала более твердой. Но не так вроде и страшно. Набравшись смелости, рукой уже голой потрогал. Холодная. Нашел маленькое зеркальце и поднес под усы. Не потеет. Этому способу его когда-то научил покойный дед. Не научил, а рассказывал какой-то случай из жизни.
Он снова вышел на улицу. Понимал, что находиться с покойником в одном доме он не может пока. Что делать? Надо хоронить. До деревни выбираться как он просто не знал. Не помнил, дорогу дед ему показать не успел. Пришел бы Толик, он взрослый, можно было бы что-то сделать. Вызвать кого-то. Но и Толика нет уже давно. Может быть тоже умер? Где же, где все? Где этот мир?
Надо было что-то думать. Ребенок за какие то несколько часов повзрослел, казалось, лет на десять. Можно попробовать уйти в деревню и позвать подмогу. Но кто пойдет? Полицию вызвать? Дед же говорил что не светиться. А если не найду, не дойду? Дед так и будет тут лежать? Что делать? Уже за обед время. Сейчас пойду — до темноты не выйду. Сегодня не уйти.
“Надо хоронить”, — решил пацан. Лопата маленькая, но острая, складная у них была. Ее можно использовать и как лопату и как топорик в лесу и много еще зачем. Где копать то? Не в деревьях же? Пацан выбрал самый дальний край поляны к хате, авось если ночью выйдет и будет с собой звать, то успеет увидеть. А он то что тогда? Убежит? Куда, в лес?
Глупости же это, мертвецы не ходят.
Он разложил лопатку и начал копать. Земля не была мерзлой, но она не поддавалась. За счет того, что лопатка была острой, хотя бы как то меньше чувствовались корни в грунте, остатки прошлогодней травы, ушедней в глубь. Пока снимал дерн, уже употел. А какая она в длину то должна быть? Примерно представлял рост деда. Метр восемьдесят? Наверное. Мерил шагами, снимая дерн, примерно начертил и долго выгрызал лопатой слой почвы, въевшийся в тело земли своими паучьими и червеобразными корнями.
Дальше было только хуже — земля мокрая, тяжелая, чавкала. Начинало темнеть, а у него совершенно отваливались руки. На сегодня не управиться, думал он. За хатой замаскирован земляной холмик, на самом деле, баня. Сруб из бревен, в земле, над землей только настил, закиданный землей и дерном. Раскидал лапник, открыл дверь. Затопил печь. На ночь должно хватить тепла, Еще пока земли покидать - протопится, заслонку открыть, для воздуха дыра предусмотрена, не выстудило бы. Пока топилось, он еще черпал мокрую, впополам с водой землю, в детские еще руки ныли и ныли. Совсем стемнело, когда он зашел в баню. Протопилась, можно печку закрыть. Из соседнего холма-погреба принес тушенку. Там же нашлась и кружка железная. С ней он, ежась уже от страха темного леса, сделал несколько шагов в деревья. Родник чуть подальше, но чистый ручеек подведен от него к дому. Осторожно набрал воды, стараясь не зачерпнуть грязи, мелкими глотками попил, потом еще кружку. Пересохшее горло отпускало. А есть хотелось ужасно. Кружку уже третью налил с собой, встал и она выпала из уставшей натруженной руки. Набрал снова и принес воды уже в баню — попить перед сном. Унес туда лопату, закрыл дверь изнутри — так никто не достанет. засветил карманный фонарик, вроде бы и видно что-то. Открыл тушенку за кольцо — ложки и вилки то нет, согнул жестяную крышку скребком и осторожно, чтобы не пораниться, съел всю банку, холодную, жадно глотая крупные волокна тушеной говядины, белый и твердый жир, желе холодца, проглатывая даже кусочки лаврушки, чувствуя, как с последним куском в животе теплеет, хочется подумать об умершем деде, о том как страшно, о том, как жить теперь, но усталость морит и закрывает глаза. Он прикрыл дыру воздуховода, оставив маленькую щель, забрался на верхнюю лавку, полком то назвать это как то не то, прикрылся курткой и сразу же уснул на жестком дереве, не видя снов, просто провалившись в черное-черное болото.
Проснулся. Долго мотал головой, пытаясь понять, где он, почему он в этой темной бане, где пахнет слегка березовой гарью и сыростью. За ночь выстудило. Поежился, куртку надел на себя, нащупал фонарик и сунул ноги в сапоги. Пока все это делал — вспомнились последние сутки. Снова стало страшно и уже в холодный ум пришло непонимание — что же делать дальше и как же дальше жить. Выбрался, сходил с кружкой попить, но уже подальше, к хорошему роднику. Затопил в бане печь и на ней разогрел еще тушенки из погреба. Руки ныли страшно, каждое движение отдавалось сильной болью. Надо, надо есть. Еще целый день сегодня копать, говорил он себе. Хотелось бы попить чего то горячего. Но идти в дом не хотелось. Он копал целый день и снова к сумеркам уставшие и больные детские руки сделали настоящую глубокую могилу. Новая ночь в бане была уже не такой легкой — заснуть не получалось, болело все тело от работы, мысли лезли в голову. Главной была — как дальше жить и что делать. Спокойно, — успокаивал он сам себя, — спокойно. Надо дело довести до конца. Надо деда хоронить. Потом уже думать. Пойду домой. Я не знаю что там за лесом, дед говорил что жизнь там кончилась, но тут мне будет страшно. Иногда засыпал и проваливался в сон. Но такой короткий сон не давал ни отдыха ни успокоения — ему снилось, как он пьет чай уже в летний почему то день на лужайке, вокруг порхали бабочки и цвели ромашки, куриная слепота, купальницы, донник и в этой летней идиллии из погреба с припасами вырывался дед. Кожа его была то зеленого то синего цвета, вокруг глаз — большие черные круги. Он только рычал и гонялся за мальчиком по поляне, при этом делая вид, что хочет его не сожрать, а просто играет с ним в салки-догонялки.
Кошмарная ночь не кончалась, пока пацан не открыл дверь — уже почти светало. Должно быть уже совсем скоро утро. Или раннее. Он пил воду, без аппетита жевал консервы и дожидался, пока солнце покажется над лесом.
Стоило многого заставить себя идти в дом. Старик лежал также как и был в последний раз. Разве что кожа сильнее намного обтянула скулы и ввалились щеки, он пожелтел и побелел одновременно. Как его вытащить? Я его же не унесу. Он схватил, превозмогая страх за ногу и со всей силы дернул. Тело начало сползать с лежанки. Снова дернул. Снова и снова. Каждый раз во всем теле была невероятная боль, но вот уже тело на полу. Он схватил деда сразу за обе ноги и через боль во всем теле тащил его по полу, через порог. Иногда отдыхал, выбегая на улицу и садясь подальше от дома, который теперь выглядел зловеще. Когда он дотащил тело до вырытой ямы, солнце уже перевалило на другую сторону и руки не слушались. Последнее усилие и старик уже лежал в яме. Без гроба, без всего, — подумалось. Но что тут поделаешь? Посидел еще с полчаса и стал забрасывать землю. Весеннее солнце уже почти скрылось за деревьями когда на краю поляны вырос холм. Мальчик хотел поставить хоть какой то крест, хоть из ореховых жердей, а вообще бы надо из досок — брус есть припрятанный, инструмент тоже, дед все научил. Вспомнив о деде, он снова всхлипнул. Но сил не было на то, чтобы даже выйти пойти рубить орешину. Хотелось только упасть и не чувствовать натруженного тела.
