– Ты времена не сравнивай, Лилюш. Кесарю – кесарево, прошлому – прошлое. Я тебе про нынешнее толкую. А, если уж пуститься во все тяжкие, про карму и прочие буддизмы да эзотерики, то каждому воздаётся по делам его самого или его рода. Суть не в том.

– А в чём?

– В искуплении вины, в раскаянии.

Лилька трясла в возмущённом несогласии золотыми пружинками на голове, собранными в хвостики, собиралась спорить или расспрашивать, но приходил дед Гриша:

– Лизонька, не заводи внучку, мала она ещё для твоих разговоров.

– Ничего и не мала! – переключалась Лилька на дедушку, чего тот, собственно, и добивался.

– Поди, взрослая уже, – соглашалась с ней Елизавета Васильевна, – вон уже соседский оболтус, Вовка, третий круг на велосипеде мимо нашей калитки делает, выглядает. Того и гляди, шею свернёт.

– Ну, ба!

– Ну, Лиль, – улыбалась бабушка. – Клумбу у кинотеатра ещё не обдирал? Или мамкиной обходится? А насчёт вины да тюрьмы скажу так, внуча. Бывает – разное. И несправедливость, и наговор. Только если уж попал человек в тюрьму, да за дело, но не раскаялся; все кругом виноваты у него, подставили, воспользовались, наклеветали, а он, мол, белый да пушистый – бедовый то человек. И случись ситуация вновь, искушение какое, – он опять сжульничает, украдёт, или убьёт, не дай бог, потому что вину свою по-настоящему, не признал. И ничего не понял, урока жизненного не получил, опыта не вынес. Обозлится на мир вокруг, а надо бы – на себя.

Лиля хмурилась, бровки в кучку, пропускала сквозь себя слова бабушкины. Хотелось возразить, очень хотелось, ну вот просто до чесотки на языке – чего это взрослые правыми себя считают во всём, но мысли, в отличие от бровей, в кучку не собирались, уж больно тему серьёзную затронули. А разговоры о сидельцах велись не просто так, а из-за давней бабушкиной подруги, Зои Михайловны, или Зоси, как называла её бабушка Лиза. Дружили они лет тридцать, наверное. Годом ранее овдовевшая Зосенька решила вдруг устроить своё личное счастье. Недолго раздумывая, она написала объявление в местную газету.

– Ты с ума, что ли, сошла, Зоська? На старости? – прокомментировала Елизавета Васильевна поступок подружки.

– С чего вдруг старость? Я женщина ещё ого-го и помоложе некоторых буду! – парировала та. – На целых десять лет.

– Так и ума поменьше, выходит, Зося, на целых десять лет. В газету-то писать зачем?

– А где я тебе нормального мужика найду? У нас на районе все заняты, бабы наши не то, что дарить, на прокат даже не дают картошку выкопать! Подруги, вон, и то – делиться не желают, – пыталась шутить Зоя Михайловна.

Бабушка качала головой. С одной стороны – Зоську понять можно, а с другой – она находилась в полной уверенности, что на призыв «ищу порядочного мужчину, работящего, доброго, непьющего», претенденты, конечно, посыпятся как из рога изобилия, «но все – оттуда, Зося!».

– Откуда, ба? – Лиля не раз присутствовала при беседах давнишних подруг. Любила очень с ними чаёвничать, слушать воспоминания о юности, рассуждения о современных реалиях. Бабушка никогда внучку не прогоняла, разговоров не прекращала: пусть, мол, слушает – глядишь, на наших ошибках чему научится да на грабли поменьше наступать будет.

– Из исправительных учреждений, вот откуда. Из колоний, в основном, и посыпятся. И все, как один, ни в чём невиноватые. Ты только посмотри, кто ей уже написал, – Елизавета Васильевна разложила по столу с пяток писем. Почерк, глянула Лилька, – закачаться можно: каллиграфический, буковка к буковке. Убористый, с завитушками.

– Прям барокко. Иль рококо, – едко замечала Елизавета Васильевна. – Какие таланты пропадают, подишь ты, – она рассматривала разрисованный ручкой конверт: розы, дивные птицы по краям. – Сколько охотников за счастьем!

– И ты никому из них не веришь, ба?

– Нет. Написал бы честно: виноват, согрешил. Вину искупил заключением, раскаиваюсь. Так ведь нет. Все, как на подбор, из выступления Хазанова. Велят жарить цыпочек одиноким интеллигенткам. Но дело же не в моей вере, а в Зосиной. Любой её выбор мы примем, но будем начеку.

К счастью, быть начеку не пригодилось и жарить цыпочек не пришлось. Зоя Михайловна вышла во второй раз за отставного военного. Познакомилась с ним в санатории. И ему уже не жарила – запекала и цыпочек, и уточек, и борщи варила, а уж он картошку выкапывал на загляденье – одной левой.

И сейчас, когда Лилька услышала признание Андрея Сергеевича, когда он собирался с духом выложить начистоту часть своей биографии, она желала лишь одного: чтобы Петров-старший не сказал того, что он не в чём невиноват, что все вокруг такие-рассякие, он один хороший. В голове стучали молоточками бабушкины слова: просто так туда не попадают.

– За что сидел? Сидел, Лиля, за дурость свою. За трусость, жадность и наш родной «авось, пронесёт!». Не пронесло. Да и поделом мне. Виноватить некого. Только себя.

«Господи, спасибо…», – прошептала Лилька.

– Что? Ты что-то сказала?

– Нет, нет, ничего.

– Точно? – он недоверчиво посмотрел на неё.

– Точно.

– Ладно, принято. Моя статья 216-я, часть первая: нарушение правил безопасности при ведении строительных работ, что повлекло по неосторожности причинение тяжкого вреда здоровью человека и ущерба в крупных размерах. Прокурор попросил три года. Пока шло следствие, рабочий умер. Часть первая превратилась в часть вторую. И дали пять.

– Как умер? – Лилька всю щеку изнутри сжевала от переживаний, пока Андрей Сергеевич цитировал наизусть свою статью. Чеканил каждое слово. – Как пять?

– Вот так. Вот так, Лиля. Родне я запретил вмешиваться, взятки давать и просить какого-либо снисхождения. Гибель человека, скажу, потрясла меня настолько, что в тот момент я и сам был бы рад повеситься, но не хватило смелости. Распалась личность моя после приговора, можно сказать, на атомы. Собирал потом долго. Повезло на людей, что поддерживали, не дали сломаться. Семья помогала. Письма писали, посылки слали. Оксанка приезжала на свидания. Я говорил ей: не жди. Разведёшься – пойму. Она только материлась на меня. Щас, говорит, шнурки поглажу. И разведусь. Мы ведь с ней вместе со школы. Учились в параллельных классах, а в девятом уж нас соединили Тогда мы и разглядели друг друга, влюбились. Потом – в институт. Тоже вместе, только факультеты разные. Поженились после первого курса. Родители – против. Что – мои, что – Оксаны: рано, куда спешите, нет вам ни родительского благословения, ни помощи. Никакой. А мы записались на лето в стройотряд. Денег на праздник свой слегка заработали. А на торжество явились в чём? Смех один! Я в джинсах, она в платье с выпускного, обрезала, супермини такое вышло. Смеялись: невеста – трусы наружу. Вместо букета – воздушные шарики. Вечером собрались в кафешке при парке с нашими друзьями. Напились до безобразия, но без хулиганства. Веселились как могли. Бегали на аттракционы. Пацаны выделывались, барышни визжали. Потом шарики в небо отпустили. Подарочные деньги прокутили, на теплоходе вечернем катались. Дети, считай, – только-только по восемнадцать всем стукнуло!

Лилька слушала – больше не перебивала, затаив дыхание. На качелях эмоций откачалась, то вверх, то вниз, то – жалко, то – нет; после смирилась – ничего не изменить теперь, человека не воскресить, виновник понёс наказание. А теперь будто кино смотрела или спектакль в театре. Видела как наяву: юного Андрея в джинсах с толчка, у спекулянта купленных на свадьбу вместо костюма; милую Оксану в мини, на длину которого бы плевались сердито все бабки у подъезда; босоножки красные на каблучке; волосы на ветру, словно флаг реют; смех вокруг счастливый, весёлый шум, карусели, брызги шампанского… Эх, от такой свадьбы и она бы не отказалась! Куда лучше, чем все эти кринолины, пупсы на машине, выкупы и конкурсы. Хоть сейчас бери и представляй, Макса и её, Лильку, в роли молодых. С шариками. Она бы, Лилька, ещё и в хвостики свою гриву собрала, как в школе. Вот было бы славно, озорно и по-настоящему! И ей очень просто было представить себя в этом воздушном, розово-зефирном образе, но Максима Петрова – вдруг оказалось сложно. Какой он сейчас? Такой же, или изменился? Когда они виделись в последний раз?