Викентий сидел за столом, ровно в том же положении, что и когда Артём уходил. Жутковато, казалось – он и не покидал своего места, ждал его возвращения.
– Подумал, Артём? Что решил?
– Подумал, и крепко подумал. Не знаю, кто ты – шарлатан-менталист, великолепный психолог, внушивший мне и тюльпан, и прочее, или всё же великий маг, занимающийся этим баловством для развлечения, но теперь я знаю точно, что хочу.
– Узри же.
Викентий направил свой взгляд на сферу, что по-прежнему стояла посередине стола. Артём посмотрел в след за ним, и разглядел в ней свою жену, мило гуляющую под ручку с новым мужем. Завеса деревьев и отсутствие фонарей сгущали сумрак парка. Они шагали в одинокую темноту, где в отсутствие зрителей соприкоснулись губами. Этот поцелуй был нетипичным, он сразу нёс страстный характер. Неаккуратные, жадные движения губ и шеи были присущи им обоим. Артём оторвал взгляд, лицо его перекосилось, и было видно, как в венах, выступивших на шее, пульсирует ненависть.
– Теперь я вижу, – выдавил из сжатых зубов Артём, уставившись на мага.
– Значит, импотенция? Не чересчур для человека, которого ты не знаешь?
– Нет, не импотенция. Бесплодие для неё.
Вик смерил взглядом Артёма, изменил черты своего каменного лица, и было понятно – это его впечатлило.
– Ну что ж, можно и так, твоё желание – моя воля. Но ответить за содеянное придётся тебе.
– Это как ещё? – удивился Артём.
– Не перед законом, не волнуйся. Этот грех ляжет на твою душу, и ты его понесёшь после смерти. Твоё желание убьёт ещё не родившееся дитя, и грех останется на тебе. Ты принимаешь сделку?
Вик протянул руку, Артем немного промедлил, заёрзал, но пожал её.
– Принимаю.
Маг закрыл глаза, и на пару секунд в комнате стало темнее и холодно. Мурашки пробежали вдоль позвоночника Антона, и страх за содеянное заполз через глазницы. Вик всё с тем же безэмоциональным лицом поднял веки; холод ушёл, свет стал прежним.
– Готово.
Артём почувствовал, как огромный груз лёг на его сердце, от чего в горле образовался ком, и он пытался его проглотить. За эти две секунды чувство неистовой обиды сменилось горечью вины, вины, которую нельзя простить.
– Хороший эксперимент получился, информативный. Я не ожидал такого ошеломительного успеха, – произнёс полупрозрачный, но всё же реальный человек.
Он стоял возле окна Викентиевой квартиры и смотрел в него, открытое, смотрел на город, на куда-то спешащих людей. Викентий сидел на полу поджав ноги под себя, а пальцами обеих рук изобразил гектограмму (шестиконечную звезду). Теперь он не находился под воздействиями наркотиков и мог рассуждать совершенно трезво.
– Да-а… за последние пятьдесят лет народ знатно обнищал душой, уверовал в собственную безнаказанность, потерял порыв и идею, и, что самое страшное, стал равнодушен.
– Вы преувеличиваете, учитель, любовь ещё теплится в людских сердцах.
– Да, но её катастрофически мало, это плотская любовь, другая. А любовь к отчизне, что тебя взрастила и оберегала? А любовь к предкам, которые проливали кровь за светлое будущее потомства? А порывы страсти быть в авангарде планеты всей где? Необузданное желание покорять неведанное? Где оно?
– Вы говорите о чём-то чересчур высоком для скромной души человека. Неужели когда-то в человеке такое было?
– Было, Викентий, было. И нынешнюю ситуацию необходимо исправлять, пока человечество не самоуничтожилось. Я думаю, мы с тобой займёмся этим вопросом.
Явление третье
Фиолетово-чёрная чёлка прикрыла половину девичьего лица, открытая половина испускала чистое счастье. Кожаная косуха на маленьком белом тельце болталась привлекательным решением, олицетворяя молодость, а не анархизм. Коричневая бутылка нефильтрованного в гладких ручонках с радужным маникюром подходила по гамме к картине. Ангелок легко летел по тротуару непринуждённой походкой, неся в себе беззаботность и вызывая искренние улыбки на лицах прохожих, те по-доброму завидовали и радовались за её счастливую молодость. Она порхала этим удавшимся летом сквозь зной дня, и пот с нефильтрованного капал на раскалённый асфальт, смешиваясь с капелью кондиционеров, образовавших ровным строем лужи, потекшие от бессилия перемалывать жар в холод. Она была создана как эталон счастливого подростка, и жизнь её бесценна, как достояние свободного народа.
Но это было вчера, а теперь война. Теперь жажда жить познакомила её с автоматом Калашникова, и он щёлкал в её руках, тряс нежное тело, и дым от пороха слезил глаза, и слёзы текли по веснушкам. Вместо капель – звон гильз, а фиолетово-чёрная чёлка теперь не прикрывала, а защищала половину лица. Кожаная косуха оказалась хорошей экипировкой и олицетворяла теперь не молодость, а анархизм, так как на коже её теперь грязь и капли забуревшей крови.
Как это было?!
Те, кто вчера думал, что его это не коснётся, что очередной конфликт двух народов – политическая шутка, теперь собственными ногами смешивали грязь с кровью. Воевали не воины, воевали солдаты, так что не было ни чести, ни доблести. Кровь, говно и слюни в одной бочке. Любой ценой насолить противнику. В сердцах людских не было огромной любви к родине и какой-то светлой идеи о будущем, и поэтому не было героев, бегущих на верную смерть с криком, а были ухищрения и подлянки, вследствие чего страдали мирные. Война началась в умах правителей, а продолжилась в домах простых людей, в голоде, холоде и страхе, настоящем страхе, когда не уверен в следующим вздохе.
Группа ополченцев окрестила Веронику «Рони», и теперь носительница фиолетово-чёрной чёлки вместе с остальными подростками обучалась военному делу; скорее, даже не делу, а ремеслу. Написанная когда-то Уильямом Пауэллом «Поваренная книга анархиста» сохранилась в бережных руках коллекционера, несмотря на запрет, и служила теперь учебником для подростков, коих было чуть больше десяти, и подростки с радостью изучали: как изготовить нитроглицерин из средства для мытья посуды, а из того – динамит, добавив вазелин и опилки, и куда потом заложить этот динамит, чтобы здание рухнуло наверняка. Конкретно Рони делала упор на стрельбу, ведь, как недавно выяснилось, её пуля – самая точная.
Как это было?!
Группа подростков бежала лесом из эпицентра утренней стрельбы. Непонятно как выжившие, они безустанно неслись в необдуманном направлении, лишь бы подальше, это их привело в новые события, где они оказались меж двух огней перестрелки.
Фиолетово-чёрная чёлка устала умирать, одна за другой смерть проходила мимо, всё ближе и ближе, почти касалась её. Столб земли и листьев взмыл в верх, приближался к подросткам краем, это пули плескались, протекая узким ручейком автоматной очереди.
Пожилой хиппи при длинных светлых кудрях и в грязно-белой рубахе стоял от них метрах в ста и беспомощно наблюдал, предав своему лицу скорбный вид. Ручеёк потёк от одного края просеки к противоположному, в аккурат через ребят, туда, откуда доносились отеческие слова – «уходите», но ребята не могли идти, страх сковал их.
Свинцовые пчёлки ужалили первого подростка, стоявшего с краю, и пронзительный вопль затмил всё, сжал человеческие сердца, вывернул души. Тогда и выступили слёзы с усталых старческих очей, пробежали по длинным светлым кудрям, соскользнули вниз мимо грязно-белой рубахи, и разбились о землю; а ручеёк тем временем продолжал течь, приближаясь к следующей жертве.
С разбившейся о землю старческой слезой в Рони родились силы и уверенность, она подобрала Калашников, выбрала сторону, откуда доносился неродной ей язык, и он защёлкал в её руках, тряс нежное тело, и дым от пороха слезил глаза, и слёзы текли по веснушкам. Когда патроны у Рони закончились, оставив после себя клуб дыма, неродные её уху слова стихли, они умерли вместе с хозяевами. Из леса вышли ополченцы, перевязали подростку раны, соорудили носилки, положили в них раненого и позвали остальных с собой в лес. Рони попросила старца тоже забрать, «старец – из наших, я это чувствую», но никто кроме фиолетово-чёрной чёлки его не видел, да и она сама теперь не могла его найти.
