Фрида сердито потерла виски.

– Я хочу взять детей и уехать в Аскону.

«Где люди поддерживают друг друга, где все равны и свободны, и живут без обид и ревности», – обиженно подумала она.

Элизабет сердито уставилась на нее.

– Не смеши меня. У Отто нет денег, и он не понимает, что такое ответственность.

– Я ему помогаю, Элизабет. Мы трудимся над его идеями, над его статьями – вместе. Как вы с Эдгаром. И с Максом Вебером. Я чувствую себя нужной, ему и себе.

Фрида слышала в своем голосе умоляющие нотки, однако Элизабет не сводила с нее сердитого взгляда, и она продолжала:

– Все эти мысли и идеи приходили ко мне в Ноттингеме, во всяком случае зачатки идей, только я не знала, как облечь их в слова. Он помог мне понять саму себя, увидеть, кто я есть на самом деле.

Элизабет презрительно потрясла головой.

– Прекрасно. Если ты настаиваешь на продолжении этой интрижки, я не могу тебе помешать. Только Эрнест остается в неведении. Я не особенно тепло отношусь к Эрнесту, но он вас обеспечивает. Мы, женщины, ничего не стоим, если нас некому обеспечивать. Разве что ты сама…

– И как, по-твоему, это возможно? С тремя детьми на руках, не имея образования?

В комнате повисла тишина. За окном тявкнула собака, загремела цепь. Фрида подумала о давно забытой девочке, которая бежала, задыхаясь, следом за гончими барона. Отто спас эту девчушку, отпустил на свободу, вернул из мертвых. Разве можно его оставить? Ловушка вновь захлопнется, луч надежды погаснет…

– Ты не наша мамочка. Ты надела шкуру нашей мамы, но ты совсем другая.

Голубые глаза Эльзы поймали взгляд Фриды над обеденным столом.

– Что ты выдумываешь! Наверное, у меня просто волосы стали гуще от немецкой еды.

Фрида взволнованно провела рукой по волосам и сбросила салфетку на колени.

– У меня изменились волосы, Эрнест?

– Что? – непонимающе уставился на нее супруг.

– Я говорю, волосы, они стали гуще?

Руки под столом теребили салфетку, обрывая края. Фриду уязвили слова дочери, хотя она понимала, что Эльза права. Она изменилась.

– Вы оба прекрасно выглядите. Было очень жарко?

Эрнест повернулся к Монти.

– А как вам понравилась немецкая еда, юноша?

Фрида смотрела, как Монти раскладывает кусочки отварной картошки вокруг свиной отбивной с толстой корочкой. Она задумалась над словами Эльзы: «ты не наша мамочка». Несмотря на утомительную дорогу, она чувствовала невыносимую легкость. Ее переполняла головокружительная радость от времени, проведенного с Отто. Наверное, так чувствует себя сбежавшая канарейка, когда возвращается в клетку. Питают ли ее сила бунта, радость парящего полета, даже когда она возвращается в плен? Или птица поет, потому что осознала свои возможности, и у нее внутри теплится окрыляющая надежда сбежать вновь? Фрида вспомнила о поездке в Амстердам, запланированной Отто, и подумала о ребенке, который, быть может, уже растет в ее утробе. По телу пробежала дрожь, и на секунду она почувствовала такую легкость, что схватилась за сиденье стула, чтобы не улететь.

– Что интересного в Мюнхене, кроме военного могущества кайзера?

Эрнест неторопливо отхлебнул воды. Фрида подумала, что у нее есть шанс. Возможно, если она познакомит мужа с новыми идеями, заполонившими Германию, он изменится. Как Эдгар. По крайней мере, будет с кем поговорить. «Мужайся!» – произнес внутренний голос. Она сделала глубокий вдох, как перед прыжком в пропасть.

– Ты слышал о докторе Фрейде? О его идеях говорит весь Мюнхен.

– И чем же прославился этот доктор? Нашел наконец лекарство от брюшного тифа?

– О нет, все значительно интереснее. Он исследует наши подавленные чувства, неудовлетворенные желания и побуждения.

– Что-что?

Эрнест напрягся и поставил стакан на стол.

– Побуждения, которые мы загоняем внутрь. Потребность любить. Доктор Фрейд считает, что мы все это бессознательно подавляем.

Фрида говорила спокойно и уверенно, надеясь, что с ее помощью Эрнест преодолеет многочисленные наслоения ограничений, которые управляют его жизнью. Возможно, увидит наконец, кем она была и кем стала. Нельзя продолжать этот фарс, в котором она играет чужую роль. Несправедливо по отношению к обоим. Особенно если появится еще один ребенок, ребенок Отто. Сможет ли Эрнест проявить такую же щедрость и благородство, как Эдгар по отношению к Элизабет?

– А еще в Мюнхене много вегетарианцев. Они не едят мяса, – переменила тему Фрида, надеясь, что эта встретит лучший отклик.

– Распогодилось. Погуляй с детьми после обеда.

Эрнест так крепко сжимал вилку и нож, что побелели костяшки пальцев.

– Я хочу пойти к ручейку с рыбками, у меня есть банка из-под варенья, – восторженно закричала Барби. – Пожалуйста!

– Конечно, meine Liebling. Обязательно пойдем!

Фрида схватила Барби на руки и уткнулась носом в мягкие пушистые волосики. Исходивший от них запах сирени и мокрой травы успокоил ее сердце. Как только дети вышли из-за стола и отправились одеваться, Эрнест повернулся к ней.

– Ты находишь это уместным, Фрида?

Она отодвинула тарелку в сторону и спрятала руки под стол. Пальцы сжимали салфетку, лежащую на коленях.

– Ты же сам спросил, Эрнест, о чем говорят в Мюнхене. Там говорят о наших самых глубоких стремлениях и подавленных желаниях.

Она попыталась поймать его взгляд, но муж смотрел на спецовник. А когда заговорил, его голос был сдавленным и напряженным.

– Мы больше не будем вести никаких разговоров об идиотских сексуальных идеях этого доктора. Ни за ужином, ни в гостиной, ни в спальне.

Фрида вскипела. Как можно быть настолько ограниченным и нетерпимым?.. Она открыла рот, чтобы дать достойный ответ, но в последний момент решила подавить раздражение. Нельзя позволить Эрнесту разрушить ее новое настроение, иначе дверца клетки захлопнется. Она будет хранить эту чудесную, счастливую легкость так долго, как только сможет, по крайней мере, пока не доберется до Амстердама, чтобы вновь увидеть Отто.

Руки продолжали теребить салфетку.

– Еще там говорят о возвращении к язычеству, когда мужчины обожествляли женщин и преклонялись перед женской тайной.

– Так что мне, продать дом, рассчитать слуг и переехать в пещеру? – сухо поинтересовался Эрнест. – Ты будешь целыми днями высекать огонь кремнем, а я – гоняться за дикими кабанами. Или мне следует поклоняться твоему святилищу? – Он насмешливо хохотнул. – Если Германия занята такими важными делами, мы можем не бояться кайзера.

– Почему ты никогда не принимаешь меня всерьез?

– Я думал, там только и говорят о планах кайзера. В газетах каждый день появляются бряцающие оружием заголовки. Очевидно, немецкое вторжение неизбежно. Хотя жителей Мюнхена это, видимо, не беспокоит.

– Знаешь, Эрнест, в Мюнхене я курила. Там все курят. Мюнхенские врачи утверждают, что табак полезен для женского здоровья. Я хотела бы курить и здесь.

В уголках глаз закипали сердитые слезы, и Фрида сжала в кулаке салфетку, решив не сдаваться. Ни за что не заплачу! Пусть только попробует запретить. Я буду бороться!

– Поскольку я курю трубку, с моей стороны было бы невежливо не позволять тебе время от времени выкурить сигарету.

Эрнест помолчал, и линия его подбородка смягчилась.

– На мой взгляд, настоящей леди не подобает курить, но, если это полезно для твоего здоровья, как я могу возражать? Только, будь добра, не на публике. И в каменной пещере, где нам вскоре предстоит поселиться, тоже не надо.

Эрнест встал и чмокнул ее в щеку. Когда дверь за ним закрылась, Фрида закусила губу и бросила салфетку на пол. Почему он всегда над ней смеется и не хочет обсуждать серьезные вопросы? Или она недостаточно ясно и красноречиво излагает свои мысли, дает волю чувствам? И почему он хочет обсуждать только войну и газеты, когда мир гудит новыми теориями о том, как жить? Его реакция, резкая и насмешливая, предполагала, что он считает новые идеи оскорбительными. Может, он просто испугался? Неужели в этом дело?