Сергей говорил громко, чётко, как на митинге, словно приколачивая каждое слово к несчастному Иваницкому.

Одноклассники молчали, и я тоже промолчала вместе со всеми, хотя душу раздирали противоречивые чувства брезгливой жалости к Иваницкому и восхищения Серёжей Луговым, который всегда прав.

Не оборачиваясь на нас, Игорь Иваницкий содрал с рук перчатки и с хрустом вонзил лопату в слежавшийся грунт на дне щели.

– «Броня крепка, и танки наши быстры», – высоким голосом вдруг завела главная певунья нашего класса Наташа Комарова.

Превозмогая боль в ободранных руках, я откинула в сторону несколько пластов земли и едва не попала на ботинок Серёжи Лугового. Он встал рядом, и моё сердце ускорило ритм.

– Зря ты напал на Иваницкого. – Я откинула со лба прядь волос. – Какая разница, в перчатках он копает или без них?

– Как ты не понимаешь? – Серёжа заглянул мне в глаза. – Враг у ворот. Нам надо готовиться к подвигу, преодолевать себя, становиться настоящими коммунистами. А он… – Сергей безнадежно взмахнул рукой. – Войну не выиграешь в дамских кружевных перчатках. Согласна?

Его красивый голос чуть вибрировал на низких нотах и обволакивал меня волной тёплого бархата. Я провела ладонью по рукоятке лопаты, перепачканной кровью содранных ладоней.

– Больно? – заботливо спросил Луговой.

Я закусила губу:

– Ничего, потерплю, не маленькая.

– Вот и молодец, – обрадовался Сергей. – Кстати, ты не слышала, что там твои родители говорят про эвакуацию? Будет она или нет?

– Эвакуация? Нет, ничего не слышала.

– Ну и ладненько! – Сергей легко прикоснулся к моему плечу и улыбнулся со словами: – Давай, Ульяна, поднажми, сегодня надо полностью закончить траншею.

Кремлёвские звёзды спрятали под брезентовыми чехлами, а купола соборов замаскировали густым слоем грунта. Со стороны улицы 25 Октября фигурки верхолазов выглядели игрушечными. По-черепашьи медленно они перемещались по куполу сверху вниз, гася весёлую яркость золота быстрыми взмахами кисти с чёрной краской. Военный Кремль выглядел странным и тёмным. Я подумала, что должна запомнить фронтовую Москву до малейших подробностей, чтобы потом, в старости, рассказывать пионерам, как город боролся с фашизмом и выстоял. Обязательно выстоял – другого и быть не может!

Мавзолей Ленина уже был зашит фанерными щитами, на которых нарисовали окна и приделали крышу. Издали получился обычный московский дворик, как у нас на старой квартире. Не хватало лишь скамеек и столика для домино. Витрины магазинов заложили мешками с песком или заколотили досками. Ветошный переулок перегородили баррикадой, щетинившейся противотанковыми ежами из обрезков труб.

«Это на случай уличных боёв, – мысленно повторила я объяснения мальчишек из класса и тут же резко оборвала жгутик страха в глубине сердца: – Нет! Нет! И ещё раз нет! Москву не сдадут!» В те дни многие повторяли эти слова как заклинание: «Москву не сдадут. Здесь правительство. Здесь Сталин».

На крышах домов установили зенитки. И кругом плакаты, плакаты, плакаты, призывающие защищать Родину и хранить бдительность.

В сквере у памятника Пушкину между кустами нежной зелени проглядывало серебристое пузо аэростата воздушного заграждения, похожего на огромную неповоротливую рыбу-кит.

«Если Москву начнут бомбить, то аэростаты помешают самолётам прицельно бросать бомбы», – тут же возникла в мозгу подсказка из инструктажа учителя физики.

Вчера в школе нам раздали сумки с противогазами на случай газовой атаки и велели всегда носить с собой. Я поправила ремень, сползающий с плеча, и взяла подругу под руку.

Мы с Таней хотели посмотреть, как маскируют под дом храм Василия Блаженного, но часовой прогнал нас с Красной площади:

– Проходите, девушки, не задерживайтесь, теперь здесь не место для гулянок.

Часовой был совсем молоденький, чуть старше нас с Таней. В прежнее время я показала бы ему язык или ответила колкостью, но в военной форме он перестал быть просто парнем, а превратился в защитника, который пойдёт в бой ради нас. Как мой папа.

Папа ушёл в народное ополчение неделю назад, и мы с мамой долго бежали за колонной в толпе других женщин и детей. Ополченцы шли в старой, поношенной форме, без оружия, в той обуви, в какой явились на призывной пункт. В строю стояли пожилые, хромые, в очках с толстыми линзами, совсем молоденькие мальчишки и несколько женщин с медицинскими сумками. Рядом с папой шагал высокий худой бухгалтер Клим Петрович. Мама сказала, что у него туберкулёз. За ними спешил низенький, толстенький повар заводской столовой в армейской гимнастёрке, похожий на бочонок. Я почему-то смотрела на ноги и замечала, как в колонне мелькают белые тенниски, тяжёлые ботинки и летние разношенные туфли, готовые вот-вот развалиться.

– Коля! Не забывай теплее одеваться! – напрягая голос, кричала мама. – Не застуди лёгкие! Коля, помни, мы тебя ждём!

Мама понимала, что папа её не слышит, но всё равно кричала и кричала, пока всех ополченцев не погрузили в кузова машин. Папа сидел в грузовике с краю, и я увидела, как он поднял руку в прощальном взмахе, как его лоб пересекла полоса тёмной тени от дома напротив, наполовину скрывая черты лица.