– Ну, там как хочешь, а только будь ко мне поласковее, – ущипнул горничную за щечку чиновник и уехал делать визиты.

Я очутилось в распоряжении горничной. Она взяла меня и понесла к своей маменьке крестной.

Вдова-купчиха сидела около стола с закуской, на котором были поставлены и окорок ветчины, и пулярка фаршированная, и пасха, и кулич, и яйца, и вздыхала.

– Ох, как под сердце подкатило с этой ветчины! – говорила она. – Ведь вот, кажись, глазами-то и еще чего-нибудь съела бы, а утробой не могу.

– Христос воскрес, маменька крестная! Вот вам яичко! Не взыщите на малости. Наши труды маленькие. Большого подарка не могу… – заговорила вошедшая горничная.

– Воистину воскрес!.. Только напрасно ты это изъянишься, душенька, – отвечала купчиха. – Ну, давай похристосуемся. Только к левой-то щеке полегче прижимайся, потому у меня флюс начинается. Должно быть, за заутреней надуло. Ну, садись. Ветчинки не хочешь ли да мадерки рюмочку? А за яйцо твое я тебя сейчас отдарю. Марфа! Принеси мне синее гронран-мореевое платье! – крикнула она кухарке. – Оно мне в поясах не сходится, а тебе в самый раз будет.

– Премного вам благодарна, маменька крестная; только неужто мы из-за этого?.. Мы и без корысти вас почитаем.

Горничная напилась кофию, забрала платье и ушла, а я, сахарное яйцо, осталось у купчихи. Вошел кудрявый молодой человек с рыжеватыми усиками.

– Петя, Петя! Голубчик! Христос воскрес! – воскликнула купчиха и повисла у него на шее. – А я жду и не дождусь. Думаю: когда же это он явится?

– Воистину воскрес! А только не хотел я и идти к вам. Ну что, какая мне корысть от вас? – заговорил он. – Люблю вас пламенною скоропалительною любовью и даже верности, можно сказать, к вашим чувствам отменной, а только никакой радости от вас. Думал, что вы мне за мою любовь к празднику лавку откроете, а вы при своей скупости на сторублевой бумажке отъехали, и я по-прежнему у своего хозяина на приказчицком существовании обязан существовать.

– Дурашка! Да ведь вот все сомнение меня берет. Думаю так, что я тебе лавку открою, а ты меня бросишь.

– Гроб! Могила! – ударил себя в грудь молодой человек. – Вот какова наша неизменность!

– Ну, я насчет лавки подумаю, а пока вот тебе сахарное яйцо от меня, – сказала купчиха и передала меня молодому человеку.

– Спасибо. С паршивой собаки хоть шерсти клок. Только нам этот сувенир все равно что корове седло. А мы вот что сделаем: мы это яйцо нашей хозяйской дочке подарим. Авось, через то наш хозяин будет ласковее и начнет почаще со двора нас отпускать.

– Только уж ты ко мне ходи, а в другие места не бегай, – попросила купчиха.

Молодой человек ушел, взяв меня с собой, и – дивное дело! – я опять очутилось в квартире того купца, который меня купил. Кудрявый молодой человек оказался приказчиком этого купца, а купец был уж дома и сидел пьяный посреди своей семьи, когда вошел приказчик. Старшая дочка купца, девушка лет шестнадцати, была тут же.

– Не обессудьте, Варвара Дмитриевна, – сказал приказчик, подходя к девушке. – Но давеча я не имел достойного яйца, чтоб похристосоваться с вами, а теперь – Христос воскрес!

– Воистину воскрес! Но только не в губы и всего один раз! – вскрикнула девушка, но похристосовалась.

Приказчик подал ей меня, сахарное яйцо.

– Дивное дело! – сказал купец. – Точь-точь такое, что я давеча генералу снес.

– Да это, папенька, оно самое и есть, – отвечала девушка. – Вот и заметка. Когда вы это яйцо принесли, то не велели братишкам его лизать, а они не послушались да и откусили от него цветок. Вот и впадина, где был цветок.

– Не может быть, – пробормотал купец, взяв меня в руки и рассматривая. – Так и есть: впадина! Вот и озубки. Где ты взял это яйцо? Признавайся! – крикнул он на приказчика.

– Ей-богу, в кондитерской лавке купил.

– Врешь, врешь! Ну да я сейчас разузнаю! Я у генерала спрошу, цело ли у него яйцо.

Пьяный купец вскочил с места, надел на себя пальто, меня, яйцо, положил в шляпу и, надев ее вместе со мной на голову, выбежал сгоряча из квартиры.

– Дмитрий Павлыч! Опомнись! Куда ты? – кричала ему вслед жена, но он не унимался и бежал по лестнице вниз.

На последней площадке повстречал купца знакомый. Он шел к нему в гости.

– Христос воскрес! – воскликнул знакомый.

– Воистину! – отвечал купец и, забывшись, снял с головы шляпу, чтобы похристосоваться со знакомым.

Я, сахарное яйцо, выпало из шляпы и разбилось вдребезги. Купец стоял надо мной и чесал затылок.

– Вот поди ж ты какая незадача! И допытаться не удалось насчет яйца-то… – пробормотал он.

– Слава богу, швейцара нет и полтинник сохранен у меня в кармане! – пробормотал себе под нос в первый день нового года мой тезка и однофамилец Петр Иванович Поддиванов – мужчина средних лет, юркнул в подъезд и побежал вверх по лестнице, но в это время где-то сбоку отворилась дверь каморки, и перед ним, как из земли, вырос швейцар в фуражке с позументом и в ливрее с металлическими пуговицами.

– С Новым годом, с новым счастьем, ваше высокородие! Желаю вам сто лет здравствовать! – крикнул он, вытянувшись в струнку.

– Спасибо, – отвечал мой тезка, остановился, полез в кошелек и спросил: – Василий Степаныч Иванов дома?

– Никак нет-с! Мне приказали лошадь заложить и уехали сейчас по Невскому кататься.

– Как лошадь? Да ведь у них нет лошадей.

– Не было-с, а теперь завели. Как только анжинеру дали отставку, а купца приманили, так у них и лошади явились и в гору они пошли.

– Странно! – пробормотал мой тезка. – Удивительно, как он вдруг поднялся! Может быть, домашние дома? – задал он вопрос.

– Кухарка и горничная дома.

– Чудак! Я о членах его семейства спрашиваю. На вот тебе на чай и передай мою карточку.

Тезка мой ушел, а я, карточка, осталась у швейцара.

– Новый хахаль к Василисе-то Ивановне приезжал, – сказал швейцар жене. – Только уж этот не по ней: сквалыжник и всего полтину мне дал. К содержанке приехал, а швейцару полтину! Ах, черти! Возьми вот карточку да передай в ее квартиру.

Швейцарова жена пошла наверх и позвонилась в квартиру содержанки Василисы Ивановны Степановой.

– Барин сейчас принес, – пояснила она, передавая меня, карточку, молоденькой горничной. – Жадный-прежадный! Мужу всего полтину дал.

– Ну, этот у нас со своей жадностью не пообедает, – отвечала горничная. – «Петр Иванович Поддиванов», – прочла она. – Не слыхали такого. Такой к нам не ездит. Разве, может быть, наша в маскараде на прошлой неделе с ним познакомилась?..

Горничная взяла мена, карточку, и заткнула за зеркало в гостиной. Вскоре приехала сама Василиса Ивановна – молодая, но сильно уже помятая женщина и прикрашенная произведениями парфюмера Рузанова.

– Никто не был? – спросила она, снимая с себя бархатную шубку, опушенную соболями. – Мирон Парфеныч не приезжал?

– Мирон Парфеныч не приезжал, – докладывала горничная. – А вот кто-то швейцару карточку для вас привез.

– «Петр Иваныч Поддиванов», – прочитала Василиса Ивановна и сказала: – Фу, какая глупая фамилия! Никакого Поддиванова я не знаю. Разве, может быть, это тот самый офицер, что в прошедшее воскресенье меня по Невскому на лихаче обгонял? – задала она сама себе вопрос.

– Право, уж не знаю. Только, говорят, очень сквалыжный человек. Швейцару всего полтинник дал.

Василиса Ивановна бросила на стол меня, карточку, и прибавила:

– Вот что, Груша, возьми и брось куда-нибудь эту карточку, а то Мирон Парфеныч ее увидеть может и еще, чего доброго, приревнует меня. Сегодня он, пожалуй, пьяный приедет, и может скандал выйти.

Горничная принесла меня к себе в комнату. Там у ней сидел гость, молодой лакей с закрученными усами, курил папироску и пил кофий из расписной чашки с надписью: «Дарю в день андила».

– Что это у вас в распрекрасных ручках? – спросил он.