– Стыд не дым, глаза не ест. Слышишь, чем нам по Крестовскому шляться, не лучше ли у тебя вечер просидеть? Наставь самовар, купи бутылку коньяку…

– Что ты! Что ты! – замахала руками Машурочка. – А Акулина? Муж до того ревнует меня, что даже кухарку Акулину подкупил. Она все ему расскажет. Наконец, соседи. У нас на Черной речке зевнешь лишний раз, так и то соседи знают. Нет, нет! Приходи в десять часов сюда, на эту скамейку, и жди меня. Приду и я. Отсюда мы и отправимся.

– Ну ладно. А ты принеси мне мужнино пальто. А то у меня пальта нет, а так холодно на Крестовский.

– А ты отдашь мне его потом? Петя, не потому, чтобы я тебе жалела, а муж спохватится. Ну, что я ему тогда скажу?

– Дура!

– Да что дура. Прошлый раз надел мужнин пиджак и не отдал. Уж я виляла, виляла перед мужем-то. Насилу его разуверила, что пиджак цыганка украла, когда он был вывешен на двор для проветривания. Ну, прощай! Боюсь мужа… пора. В десять часов здесь. Оставлю Акулину караулить дачу, а сама к тебе. Прощай, мой жизненочек!

Машурочка хотела его обнять, но тот отстранил ее.

– Жизненочек! – передразил он ее. – Дай хоть два двугривенных. Шутка ли – до десяти часов ждать! За это время я хоть бы пивом на бочке душу отвел. Ей-ей, ни копейки! Давеча в Новой Деревне последний рубль маркеру проиграл.

– Возьми, моя милашка, возьми!

Машурочка достает из кармана целковый и сует ему его в руку.

– Вот за это спасибо! – восклицает певчий. – Тут и на порцию раков хватит. Мерси вас с бонжуром. За это и поцеловать можно.

Он привлекает женщину к себе и запечатлевает в уста ее звонкий поцелуй.

– Ах, Петя, Петя! – млеет та и, вырвавшись из объятий, бежит домой.

Певчий засвистал и отправился на горку.

После этого я целый час стояла пуста. Мне уже сделалось скучно, как вдруг ко мне подошла новая парочка. Это был пожарный из Сердобольской улицы от каланчи и кухарка в туго накрахмаленном ситцевом платье. Они остановились.

– Что же ты стала? Вглубь пойдем, – проговорил пожарный.

– Нет, Спиридон Иваныч, не могу. Ведь меня хозяева в булочную послали, а вы меня вглубь совлекаете. Ей-богу, не могу, – ругаться будут. У меня самовар в кухне поставлен, – отвечала кухарка.

– Ах, Акулина, Акулина! Я думал, ты баба ласковая, а ты выходишь совсем пронзительная!

– Где ж это вы пронзительность нашли! В вас души не чают, ситцевые рубашки вам дарят, а вы – пронзительная! Ведь господа ждут. Вот ужо сколько хотите променажу можем делать. Барин в город на заседание уедет, а сама к тетеньке. Запру дачу и к вам. Приходите на это место и ждите меня вот на этой скамейке. В десять часов я здесь буду.

– А не надуешь?

– Господи! Когда же я надувала! Мало того, я еще вам пирога принесу и бутылку пива.

– Побожись!

– Ну вот, ей-богу, приду. Да там у нас коньяк есть на донышке, и коньяку принесу.

– Ну, ступай! Только смотри, не придешь – бить буду. Ученье в Троицын день помнишь?

– Где забыть! Еще и посейчас бок болит.

– Ну, ступай!

Гремя туго накрахмаленным платьем, кухарка стремглав бросилась от меня, а пожарный лениво пошел своей дорогой.

Вечером, в десять часов, они сошлись все вместе. Но тут я уже отказываюсь описывать эту сцену. В глазах моих все перемешалось. Мелькал Ванюрочка, мелькала Машурочка, размахивал руками басистый Петя, всем и каждому расточая затрещины, визжала Каролина, ревел пожарный, выла Акулина.

Скажу одно: битвы при Ватерлоо и при Аустерлице не были ужаснее этой битвы! Достаточно вам сказать, что были даже порваны узы, коими я была связана с моим законным обрубком. Я отлетела от гвоздей и валялась два дня на траве.

Я кончаю.

В субботу, на Страстной неделе, в ту самую кондитерскую, где я, сахарное яйцо, висело в витрине в сообществе с другими яйцами, вошел пожилой купец с рыжей подстриженной бородой и, подойдя к продавальщице, выпалил:

– Есть у вас такое сахарное яйцо, которым даже с генералом не стыдно похристосоваться?

Продавальщица сначала с легким недоумением посмотрела на купца, а потом отвечала:

– Есть, – и начала предлагать купцу самые разнообразные яйца.

– Крупнее, крупнее, госпожа мадам, мне нужно, а это все не тот коленкор! – кричал купец. – Еще обидится, пожалуй, на мелкое-то, потому чин на нем крупный. То есть, хотя он и не генерал, а все-таки по статскому положению давно на линии генерала. Жене моей кум он приходится. Жида она с ним крестила.

Внимание купца остановилось на двух: на мне, большом сахарном яйце, и на шоколадном.

– Вот задача-то! Не знаю, которое и взять, – сказал он. – И то, и другое хорошо! Для пожилого-то человека, я думаю, шоколадное лучше, не так марко. Белое-то, скорей, для барышни… Какое, мадам, вы посоветуете?

– Это зависит от вашего вкуса.

– Что мой вкус! Ведь не я его есть-то стану. А мы вот что сделаем: мы на перстах погадаем. Коли сойдутся персты, то сахарное возьмем, а нет, то шоколадное.

Купец погадал на пальцах, вышло сахарное, и я очутилось в его владении. Он принес меня домой, повесил над конторкой на гвоздике и, обратясь к своим ребятишкам, произнес:

– Ежели кто из вас это самое яйцо лизать будет, то сейчас выдерну из-за божницы пук вербы и отхлещу вас на обе корки. Не посмотрю, что и страстная суббота.

В первый день Пасхи, часов около одиннадцати утра, купец надел новый сюртук, повязал белый галстук и, повесив на шею медаль, посмотрелся в зеркало.

– Еще и за полдень не перевалило, а уж все губы себе обхлестал, так что даже пухнуть начали, – пробормотал он. – С парой сотен душ, пожалуй, уже успел перехристосоваться, не считая жен и младенцев. Ну, Алена Степановна, прощай! Я к нашему генералу! – крикнул он жене.

Купец взял меня, сахарное яйцо, с собой и через полчаса христосовался с гладко бритым пожилым мужчиной в гражданском мундире и при шпаге.

– Пожалуйте, ваше превосходительство, – проговорил он, подавая меня. – Примите прямо от чистого сердца. Это кума ваша вам прислала.

– Но… но… но… – остановил его чиновник. – Пока еще не превосходительство, а только высокородие.

– Для нас это ничего не обозначает, а только все-таки вы на генеральской линии, и мы должны почитать.

Начались обычные вопросы: «Где были у заутрени?», «Жарко или холодно было стоять?».

– У Исакия, ваше превосходительство. Сверху парило, а снизу из дверей поддувало, ну да к этому продувному климату мы уже в лавке привычны, – отвечал купец и замялся перед уходом. – Дельце есть, ваше превосходительство, – сказал он. – Вы вот там, в приюте, набольшим состоите, так хочу и я рубликов на сто пожертвование сделать, но так, чтобы моя физиономия заметна была и чтоб на вид попасть.

– После, после об этом поговорим, – перебил его чиновник. – Вы зайдите как-нибудь в будни, а теперь мне некогда, надо визиты делать.

Купец ушел, как не солоно хлебал. Я, сахарное яйцо, осталось у чиновника. Он повертел меня в руках, полюбовался и крикнул:

– Глаша!

Вбежала молоденькая и хорошенькая горничная.

– Что прикажете, сударь? – спросила она.

– Христос воскрес! Подставляй губы!

– Что вы, Иван Иванович? Второй-то раз? Ведь уж я с вами христосовалась.

– Ничего не значит. За такое-то яйцо и второй раз похристосоваться не мешает. На, получай в вечное, потомственное владение! Это мне сейчас купец принес.

– Мерси вам, коли так. А только, сударь, ежели бы я знала, что вы при вашей старости и вашем вдовом положении такие шутники, ни за что бы к вам служить не пошла! – захихикала горничная.

– Ну-ну, соловья баснями не кормят, – ответил чиновник и, обхватив горничную в охапку, три раза чмокнул ее в губы.

– Ах, как вам не стыдно! Только я, сударь, это самое яйцо своей маменьке крестной снесу. Она купеческого рода и при своем богатстве может мне на платье хорошей материи за такой подарок подарить. А яйцо куда мне?..