Наполненная игривым баварским квасом, я стояла в чане и сквозь щель, сделанную для воздуха, наблюдала, что делается в мелочной лавочке. Было раннее утро. Мелочной лавочник только что проснулся и, умывшись, молился Богу, осеняя себя крупным крестом. Помолившись, он зачерпнул из кадки добрую горсть коровьего масла, намазал себе волосы, расчесал и принялся пить чай. Подручные мальчишки стояли поодаль и тоже глотали из стаканов эту горячую влагу.

– Селиверст Семеныч, – отозвался один из мальчишек, – я давеча квас в бочке смотрел, так там, почитай, совсем на дне. Ужо рабочие ходить начнут, так что мы им будем давать? И на пол-утра не хватит.

– Эка важность! Возьми два-три ведра воды, плесни туда да всполоскай бочку, так вот тебе и квас!

Лавочник напился чаю, выровнял весы, зевнул во весь рот и перекрестил его. На одну доску весов он поставил гири, а на крюк, на котором висела другая доска, повесил железный ключ, «так, будто бы по забывчивости».

Вскоре начали входить покупатели. Кто спрашивал на копейку сухарей, кто пол сальной свечки, кто на две копейки сахару и «заварку» чая. Зашел пьяный повар, поел кислой капусты, выпил полковша огуречного рассолу и купил три гвоздя; забежала кухарка, упросила лавочника написать письмо к «своему аспиду», которого, однако, в письме именовала «сердечным другом», и купила расписную чашку с надписью: «Дарю в день андила». Часов около четырех дня в лавку влетела курносая молодая горничная, бросила на выручку два пятака и крикнула:

– Дай мне, пожалуйста, банку помады!

– Какой прикажете?

– Да такой, чтоб у ней, окаянной, все волосья с одного раза повылезли! Сейчас только из бани приползла.

– Это вы про кого же?

– Известно, про нашу хозяйку. Вчера вечером со двора меня не отпустила, и мой предмет занапрасно в Александровском парке простоял. Нынче мне вдруг говорит: что это у тебя, Катерина, каждый день новый кум: то рыжий, то черный, то белокурый? И веришь ли, Селивестр Семеныч, ведь врет: как был рыжий, так и остался рыжий. Нет, я его ни на кого не променяю. Когда я у французинки в меблированных комнатах жила, так ко мне чиновник из адресной конторы сватался, да я и то не пошла. Ах да, самое главное-то и забыла! Дай ты мне бутылку квасу баварского, да только какого-нибудь позабористее.

– Квас первый сорт. Хоть стреляйте пробкой, – проговорил лавочник, достал меня, бутылку, из чана и вручил горничной.

Та, как стрела, пустилась из лавочки. Под воротами с горничной встретился дворник, крикнул: «Ах ты, прозрачная моя!» – и любезно обхватил ее поперек тела. Горничная ударила его кулаком по носу и вырвалась. На лестнице ту же любезность повторил повар.

Через пять минут я была поставлена перед светлые очи хозяйки. Это была толстая купчиха, только что вернувшаяся из бани. Она сидела перед громадным самоваром красной меди и вздыхала. Волосы ее были распущены, а лицо нисколько не отличалось своим цветом перед самоваром.

– Где это ты, Катерина, столько времени шлялась? – проговорила она ленивым голосом. – Откупоривай скорей, а то просто умираю от жажды. Четырнадцать чашек чаю охолостила и все запить не могу. Видно, горячим-то не запьешь. Где это ты так долго была?

– Где была, там теперь нет. Нате пейте!

Я была откупорена. Купчиха, как верблюд в пустыне, накинулась на заключавшийся во мне квас и без отдыха выпила все мое содержимое, проглотив даже муху, таракана и две моли, лежавшие у меня на дне. Через несколько времени она начала клевать носом и отправилась спать, а я, порожняя, была принесена в кухню и поставлена на окно.

Вечером к горничной пришел кум-солдат, но не рыжий, а черный, как жук. Горничная бросилась было варить кофий, чтобы угостить его, но он остановил ее:

– Вы, Катерина Ивановна, лучше бы водочкой попотчевали.

– Сделайте одолжение, можно и водочкой.

Горничная полезла под кровать, выдвинула оттуда сундук и начала доставать из сундука деньги. Перед глазами солдата мелькнула зелененькая бумажка и несколько мелочи. Глаза его разгорелись.

– Э-эх, – вздохнул он. – Уж больно я нынче насчет денег-то сшибся! Казенный тесак потерял. Не куплю – беда! Засудят, а то так и на Белое море ушлют.

Горничная не обратила на это никакого внимания, захлопнула сундук и, взяв меня – бутылку, отправилась в кабак за водкой. Кабатчик, как водится, начал любезничать с ней и три раза щипнул ее.

– Да полноте вам шутки-то шутить! Давайте на гривенник, – жеманилась она.

У стойки стоял пьяный мастеровой. Около него помещалась жена его и упрашивала его идти домой.

– И с чего ты это загулял сегодня, Петрович, – говорила она. – Если бы праздник был, али узенькое воскресенье, али бы так с похмелья, а ведь ни того, ни другого, ни третьего.

– Нет, врешь! Есть с чего загулять! – куражится пьяный.

– Вот у этого орла жена померла!

Он вынул из кармана пятиалтынный и кинул его на стойку.

Кабатчик между тем влил в меня на гривенник очищенной. Горничная схватила меня и бросилась бежать. Пьяный мастеровой свистнул ей вслед и кинул в нее объедком яблока.

Вскоре я стояла в кухне, на столе перед солдатом. Он только что отпил из меня пол чайной чашки, хмурил брови, крутил ус и мрачно говорил:

– Я так, к примеру, понимаю, что ежели солдату со стороны не дадут, то ему и взять негде. Хоть бы теперича этот казенный тесак… Утерянную вещь прежде всего пополнить надо или каптенармуса угостить.

Разговор, очевидно, клонился к выманиванию денег. Еще полчашечки очищенной, чувствительный рассказ о том, как он ходил под хивинца и как ему «прострелили всю грудь наскрозь» – и трехрублевая бумажка из сундука горничной перешла бы в карман солдата, но горничную спас хозяин-купец. Он только что пришел из лавки, вошел для чего-то в кухню, пристально посмотрел на солдата и крикнул:

– Катерина! Что это за музыка! Опять у тебя гости! Каждый день кто-нибудь да сидит! Ну, ты просила рыжего кума к себе принимать, тебе позволили, а этот кто?

– Этот, сударь, мой дяденька! Он только что из похода пришел, – отвечала горничная.

– Знаем мы этих дяденек-то! Вот что, почтенный кавалер, отправляйся-ка ты подобру-поздорову в твои казармы. Нечего тут сидеть…

– Мы с ней, господин купец, не токмо что одного уезда и одной волости, но даже к примеру…

– С Богом! С Богом! Не проедайся! Мы не задерживаем.

Солдат начал уходить.

– Вишь у вас самоварник-то какой лютый! Как ты живешь у эдакого?

– Отойду, беспременно отойду. Черт с ними! Измучили они меня совсем.

Солдат остановился в дверях.

– Нет, я все насчет тесака, – сказал он. – Беда, коли ежели… А и денег-то всего два рубля…

– Уходи, уходи, Митрофан Кирилыч, – провожала его горничная. – Рассердится сам, так за дворником пошлет.

Солдат вздохнул.

– Отдай уж хоть водку-то ты мне, я дома допью, – пробормотал он.

– Возьми и уходи подобру-поздорову.

И я была отдана солдату. Он спрятал меня в объемистый карман своей шинели и начал спускаться с лестницы; но лишь только что вышел на двор, достал меня снова и выпил все содержимое; а меня, пустую бутылку, принес в казармы и поставил к себе под койку.

Здесь простояла я несколько суток, но в один прекрасный день услыхала женский голос:

– Скажите, пожалуйста, голубчики: кто из вас здесь Митрофан Кирилыч, что от винного запойства лечит?

– Я! – отвечал мой новый знакомый.

– И помогаешь?

– Лучше Рукина и Истомина. Я одного капитана от смерти спас. На него уж и черти, и мыши, и змеи ползли, а теперь и глядеть на водку не может, даже дрожь пронимает.

– Голубчик, вылечи… Вот, видишь ли, муж у меня… маляр его один по злобе испортил. Как зачертит, ну просто догола пропьется. Водила я его и к Рукину. Дал он ему чего-то выпить. Ничего, выпил, но только что от него из подъезда вышел – сейчас в кабак… Будь отец родной, попользуй.

– Можно. А вы какого звания?

– Столяры мы, небель немецкой работы делаем.

– Сами хозяйствуете?