– Причём тут ты, Мариам. Ты – исключение. По крайней мере, я видел не так уж много чеченцев, которые относились бы к русским рабам как к людям. Остальные в лучшем случае жалели, как хорошие хозяева жалеют рабочую скотину: она ведь приносит пользу в хозяйстве – значит, надо её беречь по мере возможности… А хотя бы один кто-нибудь отпустил своего раба? Я уже не говорю о том, чтобы укрыть беглого…

– Напрасно ты так. Хороших людей всё-таки больше, чем плохих. Многие просто боятся.

– Чего боятся?

– Рабов отпускать.

– Ты смеёшься, да?

– Ничего я не смеюсь. Это богатые люди обычно чёрствые и жадные. А бедный человек не может купить раба. Даже если ему невольника на время дадут в пользование, то он – чужого-то – конечно, побоится отпустить. У нас тут был случай в позапрошлом году. К старому Якубу, что на краю аула живёт, ваххабиты привели двоих оборванных мужчин, велели их в подвал посадить. Сказали, всего на два-три дня. И что Якуб отвечает за русских головой. Разве мог он ослушаться и отпустить рабов? У Якуба ведь на руках старуха-жена, две невестки и пятеро внуков; один сын где-то у вас в тюрьме сидит, а другой в самом начале войны погиб… Что бы сделали с его семьёй, если б он подарил волю пленникам, как думаешь?

– Ничего хорошего, – пожал плечами ты.

– Потому-то Якуб и не искушал судьбу, присматривал за русскими, – кивнув, промолвила Мариам. – Очень боялся старик, что убегут они, поэтому даже нужду справить из подвала не выпускал, держал всё время под замком. Но кормил хорошо – такой же едой, которую ели и в его семье… А ваххабиты, как назло, явились только через неделю. Забрали пленных с собою в горы. Якуб теперь чувствует себя виноватым и всё время молится, чтобы Аллах сохранил тем русским жизни…

Вы ещё несколько минут молча сидели на скамейке. Тебе не хотелось продолжать этот разговор, потому что он навевал слишком печальные мысли. И слишком тяжёлые воспоминания. Потому что в твоём недавнем прошлом было чересчур много зла, и ты не желал к нему возвращаться, однако неизменно возвращался: против своей воли, раз за разом, стоило лишь заговорить о войне, пленных, несправедливости, человеческой жестокости, ещё о чём-нибудь в подобном духе – и память протягивала к тебе свои цепкие, холодные и немилосердные руки. Отчего так происходило? Если бы знать! Это было как болезнь, от которой не существовало лекарства. Но ты упрямо боролся с ней. Оттого сидел на скамейке, молча глядя вдаль – туда, где над горами дымчато слоились облака, – и старался ни о чём не думать… А потом сделал над собой усилие и со вздохом поднялся на ноги:

– Ладно, Муи. С тобой хорошо, милая, но мне пора снова приниматься за дело. А молоко просто замечательное, спасибо.

И, подхватив с земли пустые вёдра, пошёл со двора.

Как в зеркале, тебе мерещится былое.

И, сделав шаг назад, в холодное стекло

уткнёшься: пустота; пространство за тобою

беспамятством опять густым заволокло.

Павло Мовчан

Работа была тебе не в тягость. Высыпая принесённую гравийно-песчаную смесь позади дома, прямо у стены, ты с удовлетворением отмечал, что на отливку порога её давно уже хватает. Но всё носил и носил. Как заведённый. И когда Мариам, в очередной раз выглянув из дома, удивилась – куда тебе так много, – объяснил:

– Запас карман не тянет. Подсыплем дорожки во дворе. И перед калиткой у тебя – как дождь, так и лужа собирается. Тоже не мешало бы подбросить несколько вёдер… В общем, не беспокойся: был бы стройматериал, а применение ему найдём. Раз уж нам разрешили брать его в неограниченном количестве, то грех не воспользоваться, верно?

– Надо же, какой ты у меня хозяйственный, – расцвела Мариам. И добавила заботливо:

– Только смотри, сильно не перетруждайся.

– Да разве это утруждение для такого здорового лба, как я? Ха, пустяковое дело!

– Тоже мне, здоровый лоб. Давно ли лежал в постели с температурой? А теперь – вон как расхрабрился.

Ты развёл руки в примирительном жесте, а затем прижал их к груди:

– Но я нормально себя чувствую, честное слово.

– А я говорю, старайся не переутомляться, – грозно топнула она ножкой, напустив на себя преувеличенно сердитый вид. – Не то вообще запрещу работать, понял?

– Слушаюсь, моя госпожа! – покорно рявкнул ты, снова приложив руки к груди и состроив преглупую рожу.

Муи звонко рассмеялась и скрылась в доме.

Её непосредственность не переставала тебя поражать. Создавалось впечатление, что рядом с Мариам можно быть просто самим собой, без хитростей и уловок, безо всякой закулисной политики, какая обычно – в большей или меньшей мере – присутствует в отношениях между мужчиной и женщиной…

Всех своих прежних подруг ты делил на две категории. Первая – это те, которые на первый взгляд производили впечатление ужасно неприступных, холодных и самовлюблённых эгоисток. Такие своим презрительным отношением запросто доводят до ручки мужиков, которым выпало несчастье воспылать к ним страстью. Порой кажется, будто они настолько влюблены в себя, что у них в душе не остаётся места для кого-нибудь ещё… И всё же есть одно маленькое «но». Стоит только дать понять такой надменной стерве, что она не просто не интересует тебя, а больше того: что она ничтожество, пустое место в твоих глазах – и она начинает бегать за тобой, заискивать и пресмыкаться, превращается в жалкое раболепное существо, готовое выполнить любое твоё желание, любую самую дикую прихоть…

Вторая категория – прямая противоположность первой. Это женщины, с самого начала как бы показывающие тебе: ты – мужчина их мечты. Они сдувают с тебя пылинки, с жадным вниманием ловят каждое твоё слово и повсюду хвостиком бегают за тобой. Нет предела их чуткости и покорности. Это удобно, приятно и льстит самолюбию… Но когда такая подруга видит, что ты привык к ней, почти безотчётно прикипел душой и теперь практически не мыслишь без неё своего существования, она быстро и фантастически незаметно начинает превращаться в представительницу первой категории – то есть, в холодную и самовлюблённую эгоистку. И в один прекрасный день, спохватившись, ты с ужасом осознаёшь, что она уже давно и уверенно вьёт из тебя верёвки.

Однако Мариам, судя по всему, нельзя было отнести ни к той, ни к другой категории. С ней вряд ли уместно пользоваться старым, неоднократно проверенным на собственном опыте правилом: «обращайся с леди как с проституткой, а с проституткой – как с леди, и никогда не ошибёшься». Потому что Мариам не такая, как все женщины, которых ты знал до сих пор. С ней удивительно легко и спокойно. Это единственное, что ты понимал. Но разве этого так уж мало? Разве не мечтает о подобном каждый мужчина? Что уж и говорить о тебе, жалком невольнике, чья судьба затерялась в этих горах крохотной песчинкой, до которой никому не было дела так долго (о где тот благословенный колодец забвения, из которого мир черпает силы, чтобы забывать все свои бедствия?); хорошего в твоей жизни тоже случалось немало, но всё это было очень давно и ныне казалось столь далёким, что не дотянуться. И вообще, вероятно, человеку свойственно плохое помнить дольше хорошего; зло последних лет заслонило собой прошлое и довлело над тобой, пока ты не встретил красавицу с плавной и неторопливой грацией в каждом движении, с потаённой колдовской грустинкой в пронзительных карих глазах.

Когда твои мечты становятся явью – это прекрасно, однако в той или иной мере предсказуемо, а потому не вызывает ощущения запредельности происходящего. Но как тогда воспринимать осуществление того, о чём даже грезить не помышлял? А ведь именно это и произошло в твоей жизни. Благодаря Мариам ты вновь стал способен испытывать радость. Она подарила тебе вселенную спокойствия и ласки, мир душевного тепла; и ты был бесконечно благодарен ей за это.

Удивительно, как подобное могло произойти за столь короткий срок, но факт остаётся фактом: жизнь твоя, ещё недавно исполненная страха и ненависти, вдруг сделала крутой поворот, обрела смысл и налилась неповторимым полноцветием красок. Осознать, насколько безысходной и всеобъемлющей была пустота, которая на протяжении последних четырёх лет жила в твоём сердце, по-настоящему удалось лишь теперь, когда неисповедимые сердечные (и бог весть ещё какие) твои пространства целиком заполнила Мариам. Она вошла в твои мысли, влилась в кровоток, проникла в каждую клеточку твоего тела. Ты ощущал себя на вершине блаженства. Ах, как хотелось, чтобы это ощущение не оказалось бесплотным цветком миража, обманчиво возникшим в пустыне, жестокой шуткой, на какие – ты понимал – способно порой воображение отчаявшегося человека! До безумия хотелось, чтобы блаженное чувство слияния с Мариам не растаяло, как последний крик тонущего в волнах. Чтобы оно осталось с тобой навсегда.