— Женечка, да я все твои тайны, как свои пять пальцев, знаю, — улыбаясь, заявил Гречинский, но отошел к окну.

— Я о нем вовсе не думаю, — продолжала Женя.

— Как он тебя встречал, Женя, словно ты знаменитость какая! — восхищенно произнесла Шура Зиновьева. — Он же тебя, наверное, очень любит…

Женя покраснела, оглядываясь на ребят:

— Не надо об этом говорить, девочки! Давайте лучше подумаем, кем мы станем лет через десять… Я, например, стану доктором…

— Окончательно решила?

— Кажется…

— Так расскажи…

— Чего тут рассказывать? Это же очень просто! Я буду скромным врачом в маленьком городке или даже в деревне… Я проживу в этом городке или деревне много-много лет и все эти годы буду лечить гриппы, сердечные болезни, ревматизмы…

— Ой, Женька, ведь это же очень трудно — всю жизнь прожить на одном месте и все время лечить разные гриппы! — воскликнула Нина. — Становись лучше хирургом… Хирурги — все смелые и яркие люди… А просто врачом — это скучно, ты не выдержишь.

— Нет, выдержу! И вовсе это не скучно, а интересно и почетно! А если и станет скучно, я одолею любую скуку!

— Ты всегда была упрямой!

— Упрямство, как ни говорите, — хорошая черта, — гордо сказала Женя. И, вскочив с дивана, шутливо продекламировала:

— poem-

Мальчишку маленьким упрямцем

Все звали в шумном городке…

— poem-

— Хорошие стихи!

— И я знаю чьи! — заметила Наташа.

— Ну и пусть, ну и знай! Саши Никитина, могу прямо сказать!

— Костик Павловский и Саша — два твоих идеала, — лукаво улыбнулась Нина.

Наташа добавила:

— Они оба влюблены в тебя!

— Не завидуйте, девочки, — помрачнев, тихо произнесла Женя и, вздохнув, опустилась на диван. — Я совсем не рада, что они влюблены… оба. Да и влюблены ли они — кто их знает?

— Влюблены! — уверенно прошептала Наташа.

ГОВОРЯТ РЕБЯТА

А у ребят в это время шел разговор о войне.

На громадном протяжении от Клайпеды до притока Вислы с коротким названием Сан западная граница Советского Союза упиралась в коричневое пятно фашистской Германии. На севере, за Финским заливом, вытянулась к полуострову Рыбачий маннергеймовская Финляндия. На юге — целая плеяда государств-рабов и государств-жертв, пошедших в оруженосцы к Гитлеру или просто раздавленных и порабощенных силою меча. Почти вся Европа, зловещая, окровавленная, стонущая, проклинающая и борющаяся, изнывала под фашистским сапогом.

— Все болтают, что Германия стягивает к нашим границам армию и нападет на нас, — сказал Золотарев.

— Кто это все? — откликнулся на это замечание Ваня Лаврентьев. — Кто? — добавил он с видом человека, уличающего собеседника во лжи.

— А я говорю, не у нас, а за границей.

— А-а! — с пренебрежением протянул Ваня. — Так бы и говорил, что за границей. Что же им делать? — спросил он, обводя товарищей своими строгими глазами и тем самым обращаясь ко всем. — Руки коротки остановить наш ход, только и остается болтать. Да они, за границей, только и способны, что болтать. Да и болтовня-то пустая, гнилая. Максим Горький сказал словами Павла Власова, что в мире капитализма уже нет людей, способных идейно бороться за свою власть, что капитализм духовно бесплоден.^[49] Они обречены и хватаются за всякую соломинку.

— Моя сестра изучает английский… — продолжал Золотарев, спокойно выслушав Лаврентьева, но Ваня настойчиво перебил его.

— Что же она изучила? — сказал он свободным тоном всезнающего человека.

— Она изучила статью одного прогрессивного журналиста, который предупреждает, что немцы… — повысил голос Золотарев, но Ваня снова перебил его.

— Хорош, однако, про-грес-сивный, — он произнес «прогрессивный» по слогам, с нажимом — презрительно, — журналист-писака, что распускает провокационные утки. Кто читал опровержение ТАСС в «Правде»? — Он обвел всех торжествующим взглядом и посмотрел на Золотарева со смехом.

— Ну, все читали… Кто же не читал, — проронил Сторман.

— Ясен ответ нашего правительства на провокационные утки?

— Подожди ты, Ваня! — вмешался в разговор Гречинский. — Ответ ответом, а я скажу, что есть сведения, которые я узнал случайно, и вряд ли нужно было говорить об этом… впрочем, здесь мы — свои, комсомольцы, товарищи. Положение на границе серьезное. Принят ряд мер.

— Если бы не договор… — начал Золотарев.

— Договор, договор! — сказал Гречинский с насмешкой. — Это же такие выродки… Правильно, Ваня, выродки? Можно назвать их — с учетом договора?

— Договор факта не меняет, — с усмешкой подтвердил Ваня. — Выродки были, ими и остались. Так и говорить надо.

— Эти выродки ни с какими договорами не считаются! — закончил Гречинский.

— Повод надо…

— Повод! У Крылова есть замечательная басня, где волк говорит: «Уж виноват ты тем, что хочется мне кушать»^[50]. Вот и повод.

— Обломится же этому волку по зубам, когда он оскалит пасть на нашу овечку! — воскликнул Сторман и с хохотом оглядел ребят. — Как вы думаете? Хороша себе овечка — Россия! От одного этого слова — Россия… Как звучит — Советский Союз! От одного этого слова дрожь проходит по всему буржуйскому миру!

— Да, ребята, — сказал Ваня, радостно потирая руки, — неужели они не понимают, что мы не простые, а новые люди — совсем не такие, как они? Что мы — советские, свободные люди! Вот что меня интересует. И все-таки не понимают, нет, не понимают, — с веселым сожалением заключил он. — Куда им понять, разгадать нашу душу! Да, — продолжал он, — вот я и говорю: неужели они не понимают, что мы сильны не только пушками и самолетами — идеей непобедимы мы, знаменем своим, которое ведет нас! Ну, пусть начнут, пусть! Пусть перейдут границу, пусть перейдут ее, пусть убьют нашего человека, — какой гнев поднимется, какая стена встанет на них!

— Да, все-таки нам придется столкнуться с ними, — убежденно вставил Сторман.

— Определенно придется. И вот я представляю, — вдохновенно говорил Ваня, — как я в бою занесу штык над ошеломленным, сломленным морально врагом! И я не убью его, ребята! Я опущу штык и скажу ему: «Товарищ, в кого стреляешь? Кого убивать пришел? Я такой же, как и ты, из народа. У меня отец — рабочий, паровозы делает, чтобы возили они вагоны с хлебом, с вином, с веселыми людьми в гражданских одеждах. А у тебя кто отец?» — спрошу я его. И он поймет меня и пожмет мне руку.

— Фашист не поймет!

— Не все же они фашисты. У них партия фашистская, дурачащая народ. Там коммунистов было около двух миллионов.

— Они все преданы или убиты.

— Ну, не все! Настоящего коммуниста нельзя ни купить, ни убить. Ленин умер, но дело его живет. Киров убит, но память о нем живет. Коммунисты ушли в подполье и борются.

— Что-то не слышно.

— Какой ты скептик! — неодобрительно сказал Золотареву Ваня.

В это время Женя вскочила и крикнула: «Ребята, станцуем!», и Сторман прикрикнул на нее, назвав ее бабочкой-стрекозой. — Вот женщины! Им только одно — танцевать, а до остального дела нет. Ветер с беспечностью.

Сожалеющий, сокрушенный, но совсем не серьезный тон его голоса рассмешил товарищей, только Ваня Лаврентьев неодобрительно покачал головой.

— С каким пренебрежением ты, Вадим, относишься к девушкам! Словно ты у Юкова учился. Это недостойно комсомольца. Та же Людмила Лапчинская или вот Женя Румянцева… да они храбрее, отважнее многих из нас!

— Ну уж! Женщина никогда не может быть ни храбрее, ни отважнее мужчины.

— Да ты знаешь, что были такие женщины, имена которых вписаны золотом в историю! Ты знаешь о русской девушке Соне Перовской?

— Слыхал о Софье Перовской.

— Эта Соня Перовская, хрупкая, слабая женщина с сердцем, как у орлицы, боролась с царизмом. Она была членом террористической группы «Народная воля», и по ее знаку был убит царь! Она была повешена. Вот какая благородная жизнь и какая гордая смерть!

— Я бы умер, как Соня Перовская, — вдруг тихо сказал молчавший все это время Коля Шатило и с преданностью посмотрел своими девичьими глазами на Стормана.