Америка России

Подарила пароход!^[4]

Другие занятия Аркадия были примерно такого же рода. Строгие люди, в том числе и милиционеры, не называли их невинными. Именно поэтому характеристики, выдаваемые Аркадию, были лаконичны, как выстрел из револьвера, — в одной из книг Аркадий вычитал такое роскошное сравнение. В характеристиках преобладали слова, которые достались нам главным образом от старого мира (жулик, хулиган), а они-то, как известно, хоть одним краешком да пристанут к любому, с точки зрения строгих людей, неблаговидному поступку.

Но как ни проницательны наши современники, они, по причине своей исключительной занятости, иногда не могут заглянуть во все тайники мальчишеской души, а бывает, что эти тайники упрятаны глубоко, и нужно порыться, прежде чем наткнешься на драгоценное зернышко с живым росточком; из таких зернышек искусные садовники выращивают растения, о которых человечество впоследствии говорит: «Вот это настоящие люди!»

Скажем прямо, современники Аркадия на первых порах его почти сознательной жизни не заметили в нем сколько-нибудь проросших зернышек добра, хотя и зла не хватало до полной порции, поэтому-то Аркадий и считался состоящим в комсомоле, с целью перевоспитания конечно.

Есть люди, и даже среди мальчишек, которые прямо бесятся от того, что мир не замечает их добродетелей. Аркадий не принадлежал к числу таковых. Во-первых, он был скромен и всегда при этом сохранял уверенность, что в ближайшие +десять — пятнадцать+ дней совершит какой-нибудь героический подвиг, который одним махом зачеркнет все плохое, содеянное им раньше. Скромность мешала ему признаться, что он не какой-то там шарлатан (любимое словечко отца), а благородный романтик, и что по щедрости природы отпущено ему особых душевных сил и энергии значительно больше, чем требуется молодому человеку шестнадцати с половиной лет от роду. Вот почему поспешные выводы современников не огорчали «полудефективного» школьника, у которого волосы на правом виске частенько были подпалены, потому что он имел привычку класть недокуренную папиросу за ухо, и уж, конечно, не могли отравить его существование. Будущее у Аркадия Юкова было все впереди!

Что еще сказать об Аркадии?

Можно со вздохом открыть одну тайну, которую не знают пока ни мать, ни отец. Аркадий провалился на испытаниях (с треском, если применим этот плотницкий термин к данному обстоятельству) и единственный из вчерашних девятиклассников школы имени Владимира Ильича Ленина не имеет права называть себя учеником десятого класса. Но пусть это будет сказано по секрету, так, чтобы и сам Аркадий не знал. Не будем до времени расстраивать его. Он, кажется, забыл об этом. Да и не мудрено забыть неприятность двухнедельной давности в такое ослепительное по яркости солнечное утро!

Жизнь, гром-труба, замечательная штука! — этими словами наиболее полно могло быть выражено настроение Аркадия, когда он высунулся в окошко и оглядел ближние и дальние подступы к своему покосившемуся сразу на три угла домишку. Оговоримся сразу, «гром-труба» выражение наносное, тоже вычитанное Аркадием из одной довольно популярной книги; в устах Аркадия оно имеет множество оттенков — от самых грубых до самых ласковых. В данном случае оно означало восхищение.

Мир, обещающий множество открытий, манил Аркадия на свои просторы. Но прежде чем вырваться из тесных стен родительского дома, с его ежедневными проблемами питания (какие, в сущности, пустяки!), со слезами матери (это вот посерьезнее) и с отвратительными кулаками отца, имеющего привычку бить по лицу(ну, погоди у меня!), требовалось, как это и положено в культурном обществе, умыться и причесаться. Аркадий был, конечно, культурным человеком, но имел на этот счет свои, демократические взгляды. Он плеснул в лицо холодной колодезной водой — считалось, что умылся, обломком женской гребенки пригладил дремучие вихры спереди — считалось, причесался. Зеркальца Аркадий не держал. В дебрях его карманов хранилось, правда, некое облупившееся зеркальце, но, если глядеть в него, видно в оставшееся посередке целое местечко только два глаза, и в них всегда бывает выражение, которое любого состоятельного человека невольно заставит поостеречься. Такой уж, видно, фокус имело это любопытное зеркальце!

Несложный туалет занял очень мало времени. Осталось лишь утолить аппетит. Аркадий, к своему искреннему сожалению, не сетовал на его отсутствие. Он с удовольствием отказался бы от этого качества, довольно обременительного в его положении. Впрочем, аппетит в шестнадцать с половиной лет прекрасно утоляется и черствой горбушкой — давайте только хлеба побольше! Аркадий так и сделал, надеясь, что в будущем попробует и прочие яства, придуманные для своей роскоши хитромудрой буржуазией и доставшиеся советскому обществу по наследству. Грызя хлеб, Аркадий шагал по своей тихой пригородной Октябрьской улице и думал: каким поступком осчастливить пока что неблагодарное по отношению к нему человечество?

Рождение подвига ускорила бы подходящая по смыслу случайность.

Если бы сейчас загорелся многоэтажный дом, где-нибудь на девятом этаже непременно отыскалась бы девчонка, оставленная легкомысленной матерью в запертой квартире. Аркадий влез бы на девятый этаж по водосточной трубе или по чему-нибудь там еще и спас девчонку. Спустился бы, рискуя собственной жизнью, а затем все получилось бы, как в известном стихотворении: «…ищут пожарные, ищет милиция…»^[5] Впрочем, милицию привлекать к поискам не надо: пусть ищут одни пожарные и, разумеется, легкомысленная, на веки веков счастливая мать…

Но многоэтажные дома горят не каждый день.

Тогда пусть встретится Аркадию опасный шпион, какой-нибудь загримированный под советского служащего самурай, которого целый год ищут наши контрразведчики. Пусть он владеет всеми приемами джиу-джитсу, японской борьбы, — Аркадий не очень испугается, сам выучен кое-каким приемчикам, ну, например, второй год тренирует ребро ладони, и оно стало почти каменным. Пусть попробует скрыться этот негодяй от Аркадия.

Но загримированный самурай так же, как и пожар, редок на улицах города, расположенного за десять тысяч километров от маньчжурской границы.

На худой конец, могли бы перейти Аркадию дорогу местные бандиты из тех, что покровожаднее. В подавляющем большинстве своем это люди необразованные, они и представления не имеют о приемах джиу-джитсу…

Но и бандитов, несчастных бандитов днем с фонарем не сыщешь в удивительно скверном на этот счет городе Чесменске!

Разве в такой обстановке совершишь какой-нибудь героический подвиг?

Назло врагам, Аркадий все-таки не отчаивался. Он верил!

Площадь Красных конников, которую отсталые люди, окончательно не признавшие еще Советской власти, называли почему-то Сенной, — сеном-то на ней и не пахло! — Аркадий привык переходить наискосок, мимо памятника герою буденновской конницы Олеко Дундичу^[6]. Знающие люди утверждали, что именно Дундич сидит на взметнувшемся к небу боевом коне. Впрочем, если бы на коне сидел и не Дундич, а герой рангом известности пониже, все равно не грех каждый раз остановиться около него и даже снять свою, со следами сражений на переменах, кепчонку. Так поступил Аркадий Юков и сейчас.

Дундич смотрел на жаждущего боевой славы Аркадия и салютовал ему настоящей, сверкающей своим стальным лезвием, шашкой.

«Да, брат, не завидую я твоему положеньицу! — сочувствовал он Аркадию. — В теперешнее время я и сам бы служил в какой-нибудь артели „Вторая пятилетка“ агентом по распространению удешевленной продукции. Теперь моя шашка ни к чему, и, если бы не хромой дворник, каждую субботу смазывающий ее машинным маслом, давно бы она заржавела».

Нет, Дундич решительно не завидовал Аркадию! Да и с какой стати ему завидовать-то?

Он достаточное количество зарубил белогвардейских гадов и погиб, как всемирный герой. Жуликом его соседка не называла. Двоек по физике он не хватал и на испытаниях не проваливался…