— Мы можем умереть спокойно, — продолжал академик, — они отделают Россию-матушку мрамором, оденут садами и вырастят пшеницу там, где сейчас голые степи. Они до всего дойдут, и неудач у них будет меньше. Они будут умнее нас, они вберут и наш ум. Да, да, — академик шутливо похлопал секретаря горкома по плечу, — они окажутся более проворными и умелыми, чем мы, и будут еще не очень зло бранить нас за консерватизм, и формализм, и разные другие грешки, которые очень хорошо видны с горы, на которую они взберутся. И многое они переделают по-своему, по-новому.

— Но учить их будем мы. Научим их мы, — заметил секретарь горкома. — Мы им дадим в руки великое оружие — знание. Битвы за коммунизм не кончились. Битвы будут. Они впереди.

— Ты говоришь о войне, Сергей?

— Наша обязанность — быть готовыми к ней.

— Я не верю в нее. Воевать против солнца? Оно сожжет. Они понимают это.

— Солнце светит слишком ярко. — Секретарь горкома и академик подняли головы. — Оно мешает им разбойничать. Они попытаются потушить его.

— Ты думаешь, что у них нет мудрых людей?

— Перед кончиной теряют рассудок.

— Повторяю, что я не верю в войну. Весь мир воюет, мы — нет. Солнце слишком ярко и сильно, чтобы пытаться его потушить. Кто? Они? Нет! — Академик тихонько засмеялся. Мелкий смешок его был похож на чистое бульканье воды. — Я говорю тебе, через двадцать лет, в 1960 году, ты можешь записать эту цифру, ты еще будешь жить в то грандиозное время, они, — он снова ткнул пальцем в сторону бассейна, — полетят на Луну и дальше — на Марс, дальше — в космос. Они оторвутся от старушки Земли, она покажется им слишком маленькой. Они, которые пока что неудачно прыгают с вышки!

— Они не только неудачно прыгают с вышки, они уже спасают людей, — сказал секретарь горкома. — Недавно ко мне приехала племянница. Вздорная, надо сказать, особа, — он нахмурился. — Есть среди них редкие исключения. Ей двадцать два года, уже была замужем.

— Спешат, спешат. Мне уже шестьдесят шесть, а я еще не успел, — привычно усмехнулся академик.

— Речь, собственно, не о ней, хотя причиной этого события послужила она. В первый же день жизни в городе она попала в водоворот на реке и чуть не утонула. Спас ее неизвестный юноша. Он прыгнул с перил моста, зная, что рискует собственной жизнью, кинулся в водоворот — и, к счастью, все окончилось благополучно. Самая главная прелесть этого подвига в том, что юноша тотчас же скрылся. И теперь уже трудно отыскать его.

— Похоже! Это похоже на то, что я знаю о них! — воскликнул академик.

— Если бы в этом деле не была замешана моя племянница, я непременно бы дал указание разыскать его! На таких людей хочется смотреть… хотя бы издали.

— Я сейчас нарисую его портрет, — сказал академик. — Представь себе, что перед нами стоит юноша…

Академик не успел договорить.

— Простите, можно вопрос?.. — раздался сзади вежливый голос.

Академик и секретарь горкома тотчас же оглянулись.

Перед ними стоял юноша в простеньком хлопчатобумажном костюмчике, в сандалиях с крупными дырочками на носках, воротничок много раз стиранной трикотажной рубашки был выпущен наружу, на пиджак. Над карманом пиджака был приколот круглый значок с портретом Мичурина. В руках юноша держал бумажную папку, завязанную белыми тесемками.

Это был Борис Щукин.

— Можно вопрос? — повторил он.

Академик и секретарь горкома глядели на него и молча улыбались.

— Я, кажется, помешал вашей беседе? — смутился Борис.

— Нет, нисколько, — наконец ответил академик, — задавайте свой вопрос, молодой человек, только захотите спереди, чтобы мы не поворачивали голову, как совы, это нам, в наши лета, поверьте, не очень удобно.

— Я хотел спросить дорогу на опытный участок академика Наумова, — сказал Борис, обогнув скамейку. — Впрочем, может быть, вы отдыхающие…

Академик и секретарь горкома переглянулись, не переставая в то же время изучать Бориса.

— Возможно, вы не знаете, — закончил Борис.

— Знаем ли мы дорогу на участок, Сергей Иванович, а? — шутливо обратился академик к секретарю горкома. — Кажется, знаем. Кажется, немножко ходили. Так? А позвольте, молодой человек, — снова повернулся он к Щукину, — на участке работает ваш папа? Родственник? Знакомый?

— Нет, — ответил Борис, — я по личному делу.

— Та-ак. По личному? Но позвольте, если не секрет, в чем заключается личное дело? Я задаю этот вопрос не из любопытства, а так сказать… Как бы это сказать? Как лицо в некотором роде заинтересованное. — Академик посмотрел на секретаря горкома, снова ища у него сочувствия.

Секретарь горкома, тоже увлеченный разговором, кивнул головой.

— Заинтересованное в некотором роде, — повторил академик.

— Почему же, я могу сказать. Мне бы хотелось лично поговорить с академиком, — начал Борис, но тут же спохватился. — Нет, конечно, лично поговорить с ним я не мечтаю, потому что понимаю, что он занят… и вообще. К тому же меня… я не смогу… я не решусь идти к нему в кабинет… и вообще меня, может быть, не допустят… я и не проникну…

— Позвольте, кто вы? — довольно резко перебил Бориса академик. Седые брови его сердито нахмурились.

— Я, если так можно сказать, селекционер… Нет, конечно, этого еще сказать нельзя: я просто-напросто учащийся, перешел в десятый класс. Но я мечтаю о преобразовании природы…

— К примеру? — спросил академик.

— Ну… если вам интересно… К примеру, я мечтаю о том, чтобы вывести такой сорт пшеницы, который вызревал бы с одинаковым успехом как на юге, так и на севере, и, кроме того, каждый стебель этого сорта мог бы давать не один колос, а два, три, пять. Такой пшеницей можно было бы покрыть те огромные пространства земли, которые сейчас пустуют…

Академик победоносно взглянул на секретаря горкома и, — Борис, конечно, не понял, — ткнул в сторону бассейна.

— Продолжайте, — сказал он мягче.

— Эту проблему я не считаю фантастикой. Она реальна. Я уверен, что через двадцать лет громадные пространства ныне пустующей земли покроются пшеницей…

— Вы мечтатель? — ласково спросил академик. Борис озадаченно пожал плечами.

— Я практик… Нет, конечно, я еще не практик, я просто-напросто учащийся, перешел в десятый класс… Кроме того, я интересуюсь каучуконосами, и проблема освоения отечественных каучуконосов меня очень волнует. Я знаю, что академик Наумов занят сейчас этой проблемой, а мне бы хотелось получить некоторый навык с тем, чтобы… Возможно, в будущем я смогу внести какой-то вклад в это дело, — очень просто, но, впрочем, не очень уверенно закончил Борис.

— Я понимаю вас, коллега! — воскликнул академик. — Я вас понял, не продолжайте, потому что мы можем утомить рядом сидящего… он работает несколько в другой области. Мы непременно продолжим об этом после, и вы получите навык, чтобы внести посильный вклад в проблему каучуконосов. Но позвольте! — грозно повысил он голос и вскочил. Ростом он был ниже Щукина. — Позвольте, я повторяю! Позвольте вам заметить, коллега, что к академику Наумову не нужно проникать в кабинет. Я не кабинетный ученый! Я не бываю в кабинетах! Я, как и вы, практик, коллега, и тоже ученик… вот его, вы носите его на груди, а я в кармане. — Он вынул из нагрудного кармана фотографию Мичурина и перевернул ее тыльной стороной.

Подавшись вперед всем телом, Борис прочитал:

«Дорогому Александру Александровичу…»

Академик спрятал фотографию и протянул Борису руку.

— А… а… а… — выдавливал Борис.

В такие минуты он заикался до слез.

Академик и секретарь горкома, который тоже встал, терпеливо ждали, пока он успокоится.

А девушка, прыгавшая с вышки, в это время прошла мимо. Они не заметили ее.

БОТАНИКА И НЕМНОЖКО ЛЮБВИ

Борис Щукин любил ботанику с самых ранних лет детства. Его изумляли резные листья клена, желтые россыпи одуванчиков, от которых поляны кажутся золотыми, фиолетовая нежность колокольчиков, пышное разнообразие красок садовых цветов. Он мог часами любоваться какой-нибудь травинкой, которая гордо устремляла к солнцу свой тонкий, похожий на пику, стебелек, и за это пристрастие Борису в детстве частенько доставалось от матери. Потом уже мать призналась, что Борис казался ей каким-то не таким, не от мира сего.