В конце лета, на первых же школьных соревнованиях, Андрей Михайлович Фоменко сразу же заметил ее и объявил:
— А с тобой я буду разговаривать отдельно.
Через год Маруся Лашкова уже была одной из лучших бегуний города. На спартакиаде быстрее ее пробежала только Женя Румянцева.
Так за какие-нибудь два года преобразилась до неузнаваемости девочка из города Чесменска, когда-то любившая тепло и домашний уют, конфеты и красивые платья. И никто, никто не помогал ей сначала. Лучшими советчиками ее были книги.
РОМАНТИКА
Саша Никитин приехал в Белые Горки за два дня до прибытия первой группы школьников. Так было нужно: Андрей Михайлович, который выехал из Чесменска еще раньше, и Никитин должны были принять лагерь и подготовить его к началу спортивных занятий.
Спускался вечер. Солнце уже коснулось своим огненным краем верхушек леса. Поезд свистнул, нарушая деревенскую тишину, зашипел и исчез в лесу. На Полустанке, кроме Саши, не осталось ни одного человека.
Саша тронулся в путь.
Узкая тропинка извивалась сначала среди кустарника и молодых деревьев, изредка возвышающихся над густым подлеском. Скоро начался лес погуще, и огромные, торжественные тополя Полустанка скрылись из виду. Вокруг было настолько тихо, что Саша уловил слабый писк каких-то зверьков и шум крыльев ястреба, который несколько раз проносился в горячем, еще прозрачном, но уже синеющем воздухе. Зеленые ели, серебряные березы, бронзовые величественные сосны застыли в тишине: ни один листок, ни одна иголка не шевелились. Глубина леса тонула во мраке, но на дороге еще мелькали багровые и алые проблески заката, отражаясь на стволах берез и сосен.
Вдруг в томительно-душный застывший воздух ворвалась резкая, отрезвляющая волна сырости. Саша сделал пять-шесть шагов, чувствуя, как влажная свежесть глушит сладко-дурманящие запахи смолистой хвои и листвы.
«Река!» — подумал Саша.
Лес расступился. Широкая лощина рассекала его. За ней, далеко впереди рисовалась резкая кромка деревьев, а над нею вечерние густо-синие, фиолетовые и пурпурно-алые краски догорающего заката. Лощину заполнял густой синеватый сумрак.
Саша сделал еще несколько шагов и увидел расплывчатые очертания перил мостика, какие-то белые свеже-отесанные доски и бревна. Они спускались куда-то вниз, в клубящуюся седую темноту. Никитин вступил на колеблющиеся доски, кое-как набросанные на массивные бревна, и остановился, занеся ногу над черной дырой. Мост посредине рухнул, в проломе чернели сваи, расщепленные доски и между ними струилась темная, кое-где отделанная серебром вода…
Мост ремонтировали, но сделано было еще мало.
«Вот это здорово! Как же я переберусь на ту сторону? — подумал Саша. — Прыгать с коряги на корягу рискованно, наверняка плюхнешься в грязь…»
Он вернулся на берег. Темнота становилась все гуще, все непроницаемее.
«Ну-ка, поищу брода правее», — решил Саша и пошел по берегу, заросшему мелкой травкой.
Но через два шага почва заколебалась под ним, и нога погрузилась в холодную грязь.
Саша торопливо выбрался из болотистой низины и пошел лесом, как ему казалось, параллельно руслу реки. Чаща делалась все реже и реже, и вот, наконец, впереди забелело…
Неожиданно открылась просторная поляна. Вокруг нее чуть слышно дрожал листьями осинник.
«Уклонился в сторону. Река левее. Надо свернуть», — подумал Саша и в ту же секунду наступил на что-то твердое, но, несомненно, живое, отскочил, Споткнулся и упал лицом в мокрую от росы траву.
Сзади него раздался испуганный женский крик:
— Ой! Чего тебя носит по ночам, рогатая образина! Ну, пошла-а! Еще задавит вот так…
По-видимому, и «рогатая образина» и все остальное относилось к Никитину. Он сел, ощупал расцарапанную переносицу и сказал:
— Может быть, образина, не спорю. Но только не рогатая, это уж я точно знаю.
Кто-то торопливо вскочил с земли, и Саша разглядел еле уловимый тонкий девичий силуэт.
— Простите, простите! — испуганно воскликнула девушка. — Я только забылась… еще и не спала… И вдруг мне показалось, что на меня наступила корова…
«Какой знакомый голос!» — подумал Саша.
— Но это был я, а не корова, — сказал он.
— Теперь я понимаю, что вы. Но спросонья думала, что корова. А вы — кто?
— Путник.
— Путники — это днем. А ночью…
— Бродяги? — опередил ее Саша.
— Я уж не знаю… Только голос ваш мне знаком…
— И мне тоже! — обрадовался Саша. — Вот история!
— Вы — местный?
— Да не-ет. Чесменский.
— Я тоже.
— Из Ленинской?
— Из Макаренко.
— Так кто же вы?
— А вы?
— Вот история! — повторил Саша. — Давайте гадать.
— Зачем же гадать? — Девушка нагнулась, пошарила под ногами, и через секунду ярко вспыхнула спичка.
— Маруся Лашкова!
— Саша Никитин!
Эта восклицания раздались одновременно.
На Сашу глядели два больших, при слабом, трепетном огоньке спички кажущихся просто огромными, глаза. В них смешались и радость, и удивление, — впрочем, удивление скорее всего было выражено в чуть изломанных, крылатых бровях, всегда таивших в себе возможность стремительного полета. А в глазах, в глазах же была одна радость. Глаза вспыхнули вместе со спичкой и, казалось, ярко осветили Сашино лицо. Именно такое ощущение испытал он.
— Почему ты здесь?
— Как ты сюда попала?
И снова два голоса раздались одновременно.
Спичка погасла. В черной, почта непроницаемой темноте Саша почувствовал, что Маруся дует на обожженные пальцы.
— Да, я забыла: ты в лагерь, — сказала она.
— А ты?
— Я каждое лето провожу в деревне. Здесь, в Ивантеевке.
— А в лесу?..
— Саша, ты не будешь смеяться? — наконец спросила она.
— Никогда!
«Как здорово, что я встретил ее!» — мелькнуло у Саши. Он сразу же забыл и о рухнувшем мостике, и о грязных, испачканных в болоте тапочках, и об Андрее Михайловиче, который сейчас ждет его…
— Я испытываю свою волю, Саша, — тихо сказала Маруся. — Преодолеваю… понимаешь?
— Вот здорово! Но, значит, я тебе помешал?
— Нет, что ты! Я уже испытала. Совсем не страшно!
Тут Маруся виновато засмеялась и поправила себя:
— Впрочем… вообще-то страшновато было. Но я пересилила и уже засыпала!
— Вот здорово!
— Что здорово?
— Что мы встретились.
— Да, я очень рада.
— Понимаешь, мы были плохо знакомы.
— Нет, я тебя хорошо знала.
— Я понимаю. Мы вообще были…
— Я всегда… Я давно уважала тебя. Как спортсмена и вообще… Правда, правда!
— Вообще-то я тоже, — смутился Саша. — А знаешь что… мы останемся в лесу?
— Конечно!
— Здорово!
— Ты все время говоришь — «здорово» и «вот здорово». Это у тебя хорошо получается.
— Почему?
— Хороший голос… тон.
— Ну, ладно, — пуще прежнего смутился Саша. — Мы разведем костер?
— Конечно!
«А она все время говорит „конечно“!» — подумал Саша.
— Слушай… какая тишина…
Саша замер. Ни одного движения, ни одного звука… Тишина и в самом деле была необыкновенная!
— Какая тишина! — с приглушенным восторгом повторила Маруся. — Кажется, слышно, как мерцают звезды… Ты слышишь?
— По-моему, нет…
— И еще что-то, тук-тук, Тук-тук, тук-тук…
— Это же сердце бьется! — засмеялся Саша.
— Да, правильно. Бьется сердце… бьется сердце… бьется сердце, — несколько раз прошептала Маруся. — И слышно, как мерцают звезды.
— Ладно, я за хворостом!
Весеннее половодье щедро разбросало по поляне сухие сучья, какие-то колья, хрусткий, почти обуглившийся на солнце валежник. Саша быстро собрал целую груду топлива, наломал сучков потоньше и посуше, зажег попавшийся под руку завиток бересты. От первой же спички побежали по тонким прутикам валежника слабенькие, но уже юркие и таящие в себе огромную силу огненные язычки, они сплетались друг с другом, росли, лизали воздух, образуя красный горячий букет. Весело и звонко затрещал хворост, словно внутри костра что-то стало лопаться. Саша стал подбрасывать в огонь сучья и поленья. В небо рой за роем полетели золотые искры. Поляна осветилась. Багровый отблеск упал на осинник, багровый свет заплясал в воздухе.
