Ленка сразу же предложила Аркадию зайти к ней — ну, для распития рюмки хорошего вина и вообще для приятного разговора. И Аркадий, наверное, зашел бы к ней и выпил бы рюмочку этого вина, и в известной степени поговорил бы с Ленкой, если бы у него не разболелась рука. А когда Аркадий вернулся, заходить к Ленке и вообще пользоваться ее помощью было уже некогда. Да и не требовалась тогда ее помощь: у Аркадия появилась новая, верная помощница. Ленка осталась в стороне, и, наверное, это ее здорово уязвило.

Два дня Аркадия никто не беспокоил.

Когда он приехал из полиции и прилег на свой топчан, в чулан вошла мать и присела в ногах.

— Что, мама? — бодро спросил Аркадий.

— Болит?..

— Пустяки!

— Отец-то говорит: стреляли в тебя, — со вздохом сказала мать.

— Врет, не верь. Никто в меня не стрелял.

— Ты мне не говори такого. Я — мать.

— Ну, выстрелил дурак какой-то, задел чуть-чуть, — Аркадий ласково погладил руку матери. — Ты не бойся, я бессмертный, мамок. Проживу до седых волос.

— Седые-то волосы и в двадцать лет бывают.

— Нет, я в том смысле сказал — до старости.

— Аркаша, Аркаша, поберег бы себя!

— Ну изо всех сил берегу, честное слово! — Аркадий засмеялся. — Что мне, жизнь, что ли, не дорога? Николай Островский — писатель был такой — говорил: «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»^[79]. Примерно в этом духе.

— Так-то оно так… — опять вздохнула мать.

— Отец не обижает тебя?

— Да что отец… Отец упоен. Нашел работу по нраву. — Лицо матери стало суровым, непроницаемым. — Отец у нас… да что говорить!

— Что люди-то о нас говорят? — спросил Аркадий.

— А что они могут говорить? Хорошего не говорят.

— Понятно…

— Ты бы поберегся, сыпок, — перешла на шепот мать. — Как бы отец не догадался…

— Про что это ты, мама?

— Я твою работу понимаю, сынок, — прошептала мать.

— Так-таки и понимаешь? — удивился Аркадий.

— Знаю, что не на одной работе с отцом.

— На какой работе, мама? — Аркадий беспокойно поднялся, заглянул матери в лицо. — С чего это ты взяла?..

— Не взяла, а знаю.

— Да какие у тебя факты? — спросил всерьез обеспокоенный Аркадий.

— Не факты, а сердце материнское, — сказала мать. — Сонино сердце не обманул и мое не обманешь. Сердце — вещее, оно всегда правду говорит. Не такой у тебя характер, чтобы подлецом быть. Вот я и говорю: поостерегся бы. Опасная жизнь у тебя, сынок, глядеть да глядеть надо. Может, я чем помочь могу? За сына смерть приму — слова не скажу.

Аркадий обнял мать здоровой рукой, расцеловал, чувствуя, что слезы выступают на глазах.

— Забудь, мама, что сказала, и во сне даже не вспоминай, — Аркадий помолчал. — Ничего ты не знаешь, и вообще не так все, как думаешь. Я служу в полиции, вот что тебе известно. Слышишь, мама?

— Ладно, сынок. Только отец-то косится на тебя, подозревает что-то.

— Ну что он может подозревать?

Но мать оказалась права, Вечером Афанасий злорадно сказал:

— Милиционера-то, который брал меня, сцапали сегодня!

Аркадий ужинал. Не выпуская из рук кружку с молоком, он равнодушно спросил:

— Ну и что?

— В подполье работал. Капут теперь! Громить подполье начали.

— Болтать-то зачем? — спросил Аркадий.

Отец сел рядом с ним, покачал головой.

— Сын ты мой, родной, кровный, а не верю я тебе.

— Я тоже, — проронил Аркадий.

— Все время мысль шевелится: а не подослан ли ты большевичками? Не подослан, а? — Он ткнул Аркадия локтем в бок и захохотал.

Аркадий подождал, пока отец успокоится, уставился в упор на него и медленно выговорил:

— Странное совпадение: мне то же самое про тебя кажется. Кстати, кое-кто меня об этом спрашивал. Я сказал, что верю тебе, но… быть может, я передумаю.

Афанасий отшатнулся.

— Бог с тобой! Да я… всем сердцем!..

— Зарубил на носу?

— Да я… да мне другой власти и не надо! Я верой и правдой!.. Я жизни не пожалею!..

— А мы еще проверим это, — сказал Аркадий и ушел в чулан.

Там он лег на топчан и закрыл глаза. С тревожной скоростью оглушительно билось сердце. Подозревает родной отец — это дело серьезное. Пойдут слухи. Кто-то начнет приглядываться к Аркадию — и тогда один шаг до провала. Аркадий понял, что снова должен идти к Настасье Кирилловне.

«Пойду завтра в двенадцать», — решил он.

Но утром он приказал себе: «Отставить панику! Ждать!»

И он выдержал еще день. Ему дали два дня отдыха. Он ранен. Он обязан лежать в постели. Все. Точка.

В тот день отец тоже валялся дома. Он сказал, что у него — опасное ночное дежурство.

Эти два дня Аркадия никто не беспокоил. А утром третьего дня за ним прислали машину.

Ленка Лисицына расцвела, увидев его, защебетала, стала виться преданной птахой вокруг.

— Аркаша!.. Аркадий!.. Аркашенька!..

Он чудесно выглядел. Он порозовел. Он даже поправился. Он вообще стал красавцем, Аркадий Юков!

Аркадию хотелось схватить эту назойливую птаху да сжать в кулаке так, чтобы кости хрустнули. Но птаха эта — накрашенная фрейлейн — была в некоторой степени олицетворением нового фашистского порядка, и Аркадию волей-неволей приходилось сдерживать свои чувства. Все-таки он не отказал себе в удовольствии безжалостно хлестнуть ладонью по одному месту — ладонь так и занялась острым огнем. А Ленка, чуть поморщившись от боли, сделала вид, что ей даже приятно, и вообще выказала на лице кокетливое удовольствие, которое могло бы поощрить Аркадия и на другие шаги.

— Все играть бы тебе, кобылица! — с добродушным презрением сказал Аркадий, желая поставить Ленку на место. Ласковая фамильярность девицы была противна ему. Он чувствовал, что Ленкино кокетство имело гаденькое свойство — пачкать.

Ну, а Дорошу презрительных слов сказать было нельзя. И поэтому Аркадий без открытого ропота перенес объятия и лобзания, которыми по-кабацки удостоил своего удачливого человека начальник полиции. Впрочем, Аркадий все-таки поохладил хмельной пыл Дороша, пробормотав с гримасой боли (лучше сказать, отвращения) на лице:

— Рука… черт возьми… осторожно!

Дорош в заключение хлопнул Аркадия по плечу:

— Пострадал, но недаром!

— Все в порядке, значит? — осведомился Аркадий.

— Шеф тебе награду обещал. Понятна диалектика?

— Кто? Оберштурмбанфюрер?

— Он, он.

— Передай ему, что из кожи вылезу, а свое дело сделаю, — сказал Аркадий.

Свое дело — так сказал Аркадий.

— Ну, нас ждет господин бургомистр! — объявил Дорош. — Он хочет познакомиться с тобой и поблагодарить тебя. Будь покультурнее… не со мной разговаривать. Он у нас человек интеллигентный и либерал. Шварц при нем канцлером. Интересно, кто кому горло перегрызет?

— Я слыхал, либералы, они зубастые, — заметил Аркадий. — У одного моего приятеля был пес по кличке «Либерал». Рвал беспощадно.

— Гм, возможно, — пробормотал Дорош, выслушав замечание Аркадия, как откровение. — Наш бургомистр — штучка!

Он — эта штучка — принял Аркадия исключительно любезно и даже в некоторой степени почтительно: кланялся, жал руку, обходительно обнимал за талию и водил по своему огромному кабинету, как герцог влиятельного графа. Шварц и Дорош возвышались в это время по углам письменного стола, как два статиста в спектакле, и старались переулыбать друг друга.

Ах, как любезен, как дистиллированно вежлив был бургомистр Копецкий! С какой изящной уверткой он делал под руку с Аркадием круг почета. И как тщились изображать торжественный восторг два наемных статиста возле стола!..

Злорадно ликуя в душе, Аркадий изо всех сил старался не выбиться из этого дьявольского ритма и не испортить самодеятельную постановку.

Наконец был закончен торжественный раут, выкурено по дорогой папиросе, сказано определенное количество круглых фраз, и Аркадий, обласканный со всех сторон, был отпущен восвояси. Он вырвался на свободу, потный и усталый, как после десятикилометрового марша. Теперь ему хотелось вымыться или же поговорить для профилактики с людьми.