— Не знаю такой тайны, — спокойно сказал Фоменко.

— Не в курсе дела? — опять усмехнулся Саша.

— Не понимаю, о чем говоришь?

— Юков работает в полиции. Вы знаете это?

— Это знаю. Я и раньше считал, что он ненадежный парень. Мы, кажется, говорили на эту тему.

— Вы утверждаете, что ничего не знаете о Юкове? — с нажимом произнес Саша.

— Кое-что знаю, — в тон ему ответил Андрей Михайлович. — То, что сказал ты.

— И больше ничего? — допытывался Саша.

— Выходит, ты лучше меня информирован. Тебе известно то, что неизвестно в партизанском отряде. Но прекратим об этом разговор. Юковым занимаются другие люди. Они выяснят все, — сказал Фоменко. — А мы остановились на том, что тебя ищут немцы. Тебя и ребят, — повторил он.

— Они найдут меня и других, если узнают, где мы, — проговорил Саша. — Но кто им скажет?

Фоменко замолчал. Светало.

— В прошлом году в лагерях, — опять заговорил Фоменко, — я думал, что история с неповиновением — случайность. Но, оказывается, это в твоем характере.

— Вспомните, как кончилась та история, — заметил Саша.

— Тогда была игра — сейчас война. Война, понимаешь?

— Понимаю.

— Ни черта ты не понимаешь… упрямый осел! — вырвалось у Андрея Михайловича.

— Очевидно, нам не о чем больше разговаривать, — оскорбившись, сказал Саша.

— Выходит. Но я за тебя же боюсь. Погибнешь и ребят погубишь!

— Будущее покажет.

— Я вижу это будущее.

— Ясновидец, а о Юкове не знаете, — уколол Андрея Михайловича Саша.

— Я все знаю, что мне положено знать, — чуть повысил голос рассерженный Фоменко, — и даже больше этого. Предвижу, чем кончится твоя авантюра — кровью. Но мы постараемся предотвратить ее последствия. Не думай, что с твоим решением — стать самостоятельным командиром — кто-нибудь будет считаться. Не хочешь сейчас — потом заставят подчиниться или…

— Что или? — сурово спросил Саша.

— Эту игрушку отберут. — Фоменко похлопал ладонью по прикладу автомата. — Вот что.

— Я выпущу оружие из рук только мертвый, — сказал Саша.

— Так оно и будет, — безжалостно сказал Фоменко.

Никогда еще Андрей Михайлович не говорил с Никитиным так резко и отчужденно. Последние слова он произнес с открытой неприязнью. Сказал, словно точку поставил. И Саша понял: отныне надо забыть, зачеркнуть давнюю привязанность, почти дружбу, приятное соперничество, воспоминания, которых было так много, походы и приятельские беседы — все, что связывало его с Андреем Михайловичем. Он понял, что для Фоменко все это уже не имеет никакого значения.

В этот миг Саше отчаянно захотелось помириться с Андреем Михайловичем, по-дружески поговорить с ним, доказать свою правоту. Но он уже не мог пересилить себя и упорно проворчал с обидой:

— Рекомендую уходить.

— У меня еще есть время, — спокойно отозвался Фоменко. — Надо поговорить с ребятами.

РОЛЬ АРКАДИЯ ЮКОВА

Аркадий и не знал, что о нем так много говорят. Не до этого ему было.

Тот трудный день, когда Олег Подгайный стрелял в Аркадия, подходил к концу.

В двенадцатом часу Аркадий снова пришел к Настасье Кирилловне.

— Все сделано, — сообщила она. — Ты скажешь Дорошу правду. Группа Никитина занималась поиском места для партизанской продовольственной базы. Оно, это место, было найдено у крутого оврага. Ориентир — три больших дуба. Между ними — вход в пещеру. Тебе сказал об этом один из участников поисков. Фамилию не назовешь. Если будут настаивать — Борис Щукин. Но это не главное. Главное вот: получен приказ во что бы то ни стало добыть список, о котором ты говорил. Это самое важное. Если список мы получим, можешь считать, что ты сделал все.

— Буду стараться, Настасья Кирилловна.

— В ближайшие дни они поймут, что сведения твои — точные, и еще больше проникнутся к тебе доверием. Запомни, что только ради этого партизаны идут на жертву. Люди дороже всего. Людей мы должны спасти. Не спасем — нам не простят.

— Будем спасать, Настасья Кирилловна.

— Хочу предупредить: случилось самое страшное. Есть сведения, что один человек, которого подготовили для подпольной работы в тылу, предал Родину. Он может знать кое-кого из нас. Меня, например. Тебя он не знает. Тебя никто не знает, кроме меня. Будь уверен. Но ко мне больше не ходи. Придешь, когда добудешь список. Если же будет настоятельная необходимость, в двенадцать часов дня, ровно в двенадцать, пройдешь мимо моих окон. Но будь внимателен, убедись, что на подоконнике стоит вот этот горшок, — Настасья Кирилловна показала на глиняный горшок. — Не будет горшка — заходить нельзя.

— Что же тогда? — спросил он.

— Тогда ты сам найдешь способ передать список в нужные руки.

— Ясно, — сказал Аркадий и, помолчав, прошептал: — Вы боитесь провала?

— Нет. Я говорю на всякий случай. Учитывать надо все. Искать будут мужчину, сапожника дядю Васю.

…Отец разбудил Аркадия рано утром.

— Собрание сегодня, — сказал он.

— Какое еще собрание? — недовольно пробормотал Аркадий.

— Ну, сбор полицаев. Смотр.

— К черту, я спать хочу.

— Ты с ума спятил! Вставай.

— Говорят, спать хочу. Приду позже. Подождут.

— Или силу ты взял, или попадет тебе, — покачал головой отец. — Пеняй на себя.

Аркадий перевернулся на другой бок и сделал вид, что уснул.

Отец потоптался возле кровати, вышел на улицу.

Аркадий открыл глаза, пощупал забинтованное место: рука болела.

«Только бы не выйти из строя», — подумал он.

Знал — сейчас придется разговаривать с матерью. Вечером она спросила, что у него с рукой. Ответил: «Утром, мама, утром».

Впрочем, объяснить, что с рукой, — легко. Труднее ответить, если спросит: «Где работаешь, сынок?»

Мать спросила, когда он встал:

— И ты уходишь, Аркадий?

— Да, надо сходить, мама, — бодро отозвался Аркадий. — Предлагали мне тут одно дельце… в общем, я тебе объясню все после.

— Руку-то поранили или зашиб? — тихо спросила мать, печально опустив голову.

— Ну кто же меня мог поранить! — весело воскликнул Аркадий и обнял мать здоровой рукой. — Поскользнулся и упал… да на стекло. Ты не беспокойся… — так, царапина. Мне и не больно. Во, смотри. — Он сжал и разжал кулак, поднял и опустил раненую руку.

— Поешь чего-нибудь, — сказала мать.

— Это обязательно! Горяченькой картошечки бы!

— Я сварила.

Мать знала, что он попросит картошки.

Ах, мать, мама дорогая!..

Сытый, спокойный, уверенный в своих силах, Аркадий прошел мимо домика Настасьи Кирилловны. На подоконнике стоял обыкновенный глиняный горшок — тайный знак безопасности. Каждый день Аркадий сможет мельком любоваться им, вспоминать о друзьях, тайно работающих рядом, преисполняться бодростью и спокойствием — это ведь так необходимо ему. Только Аркадию, одному Аркадию будет раскрывать простой глиняный горшок, как идут дела у советских людей, как они, окруженные врагами, борются и побеждают.

Сборище полицаев, намеченное на семь часов утра, давно закончилось. Некий вождь, вернее даже старший вождь, — оберштурмбанфюрер с труднопроизносимой фамилией — долго говорил жуликам и проходимцам о великой миссии германской армии, о железных основах нового порядка, обещая дешевые блага за безупречную службу, то есть за безнаказанный разбой. Речь была, говорят, строгая, изобиловала угрозами и ругательствами (переводчик прилично перекраивал их на русский манер), но большинству полицаев она пришлась по душе: оберштурмбанфюрер оказался своим человеком. Он понятно мыслил, хотя и облекал разбойничьи рассуждения в некие научные одежды. Дорош, выступавший вторым, дополнил оберштурмбанфюрера, и стало окончательно ясно, какая власть утвердилась в городе и кто стоит у кормила ее. Жить можно!

Но Аркадий, к счастью, не присутствовал на этой словесной пирушке татей. Он знал, какие речи будут сказывать самодовольные правители, и поэтому не спешил.