— Ох! Отдохнем, Павловский, я больше не могу!.. И она села на землю.
— Пожалуй, в самом деле отдохнуть пора, — пробормотал Костик и, сбросив рюкзаки, опустился рядом с учительницей.
Репутация его была спасена. А то ведь через одну-две минуты он взмолился бы первым.
— Ночью очень трудно идти, — как бы извиняясь, прошептала Марья Иосифовна.
— Да, особенно без привычки…
— А идти еще так далеко.
— Далековато.
— А что, если вы пойдете со мной? — неожиданно спросил Костик.
— К кому же я пойду?..
— К моим родственникам. Это идея! Я им расскажу, что вы — моя учительница. Они поймут.
— Ты серьезно, Павловский?
— Решено! Я не брошу вас на произвол судьбы.
— Я, конечно, очень благодарна, Павловский, но…
— Никаких «но»! Вы пойдете со мной.
— Спасибо, Костя, я… — растроганная Марья Иосифовна заплакала.
Отдохнув, они прошли в темноте еще несколько километров. И снова Марья Иосифовна взмолилась:
— Не могу, Костя, выбилась из сил…
Посовещавшись, они решили заночевать в лесу, под густым шатром елки. Кое-как устроившись, они уснули.
Рассвет был иссера-синий и холодный. Костик и Марья Иосифовна сильно продрогли. Но под елкой было все-таки теплее, чем под открытым белесым небом, и они долго сидели, прижавшись друг к другу, дожидаясь, когда взойдет солнце.
Наконец они выбрались на дорогу, оставив под елкой свои рюкзаки. Солнце только еще появилось над лесом, скупо обрызгав светом желтеющие березы.
Оставив Марью Иосифовну на обочине дороги, Костик пошел в лес за хворостом. Лес был чистый, редко-редко где валялся старый сухой сучок, и Костик бродил долго. Почти с пустыми руками он вышел на дорогу, там, где она круто поворачивала влево, и хотел было возвратиться к Марье Иосифовне, но вдруг расслышал колесный скрип и шаги лошадей. Костик замер и притаился за густым кустом.
Тотчас же показались лошади. Они тащили повозку. На повозке, болтая ногами, сидели два немца. Один был горбоносый, с пластырем на щеке, другой рыжий и, должно быть, очень длинный — он возвышался над горбоносым на целую голову.
«Мусенька, беги!» — хотел крикнуть Костик, но язык словно прирос к нёбу. Колени Костика задрожали и подогнулись, и Павловский стал медленно оседать на землю.
Повозка проехала, а Костик все сидел на корточках с хворостом в руках и не мог даже пошевелиться.
Чуть позже далеко закричала Марья Иосифовна. Вслед за этим раздались крики немцев.
— Костя! Костя! — кричала Марья Иосифовна, а Павловский, подгоняемый страхом, бежал прочь от этого умоляющего крика. Он бежал, не разбирая дороги, продираясь сквозь кусты, оставляя на сучках и шипах клочки одежды, Бежал минуту… две… три… кажется, целых полчаса. Выстрел за спиной подхлестнул его. Костик вскрикнул, словно стреляли по нему, бросился вправо, потом влево… У него уже не было сил бежать по густому буреломному лесу. Он зацепился за ствол березы и растянулся на серо-зеленом дурно пахнущем мху. Лежа ничком, он икал от страха и стонал. Стон перешел в рыдания. Костик плакал.
Но в конце концов он опомнился и опять вскочил. Над лесом шумел ветер. Качались, скрипели верхушки деревьев. Лес был наполнен громкими шорохами.
Костик не мог бежать — он просто шел, все прочь, все прочь от дороги. По лицу его текли слезы. Он сознавал, что низок, гадок, труслив, сознавал — и только. Впрочем, скоро эти самокритичные ощущения притупились. Гораздо сильнее был страх за свою жизнь. И этот страх гнал Костика все вперед, все вперед — без дорог, без рассуждений, без угрызения совести.
Глава третья
СТРАШНАЯ ДОРОГА
Война разметала Щукиных в разные стороны.
Сергей Васильевич ушел в армию. Марфа Филатовна эвакуировалась с заводом на восток.
Шурочка застряла где-то под Валдайском, в колхозе, куда ее вместе с другими студентами послали на уборку урожая.
Борис уехал на грузовике, отбитом у Гладышева. Он первый раз в жизни убил человека, Этот человек, Гладышев, был подлецом. Судить его некогда было. И некому было судить. В таких условиях их просто расстреливают, не давая ни минуты на размышление, — это немаловажное обстоятельство могло бы с избытком успокоить совесть Бориса. Могло бы… но долго не успокаивало. Бориса удручало, что Гладышев — свой, русский, что он, может быть, принес бы еще пользу. Борису также казалось, что Гладышев не выстрелил бы первым: возможно, он хотел пригрозить в запальчивости…
Но в тот же день Борис убедился, что жалеть Гладышева и ему подобных нельзя.
Сбежал Остапов.
Он сбежал хладнокровно, нахально, подло.
Грузовик, который он вел, двигался последним, и это было, конечно, ошибкой. Ошибся Тюльнев. Не возникло никаких подозрений ни у Бориса, ни у Сони. И Остапов воспользовался этим, он одурачил своих постылых хозяев без особых уловок и ухищрений — до слез легко и просто.
К вечеру колонна выехала из большого леса, и Остапов, отставший к тому времени метров на четыреста, сразу же остановил свой грузовик. Он, видно, хорошо знал дорогу и поэтому выбрал очень удобное место: огибая несжатое поле ржи, шоссе круто поворачивало влево и метрах в пятистах от леса терялось, уходя под уклон. Справа, за ржаным полем, в сотне метров, петляла в низинке речушка. Там, на востоке, тяжело придавили мутный, расплывающийся горизонт непроницаемые тучи.
Остапов выпрыгнул на дорогу и поднял капот мотора.
— Греется, соб-бака! — громко сказал он. — Надо водички подлить! — И, выхватив из кабины ведро, побежал к речке.
Борис вылез из кузова. Спустилась на землю и Соня.
— Ты слышишь? — тихо прошептала Соня. — Это канонада?
— Да.
— Но почему она на востоке?
— Дорога поворачивает на север. Мы прорвемся.
— Товарищ Щукин! — крикнула из кабины девушка-медсестра. — Шофер наш в лес повернул!
— Остапов! Остапов! — закричал Борис и бросился к речке. Соня побежала за ним.
— Остапов! Остапов! — вдвоем звали они, а в ответ лишь эхо перекатывалось над ржаным полем.
Борис выхватил пистолет и выстрелил три раза в воздух.
И снова только странное, похожее на резкие хлопки пастушьего кнута эхо разнеслось над утопающей в сумраке землей, да явственнее, звонче отчеканилась в глухой тишине зловещая канонада на востоке.
— Подлец! — воскликнул Борис и, охваченный яростью, бестолково выпустил в воздух остальные патроны.
Соня повисла у него на руке.
— Успокойся, Боря! Давай подумаем, что делать? Ты не умеешь водить машину?
— Нет. И в кабине никогда не сидел. Я надеюсь, что Тюльнев услышит выстрелы и вернется.
— Ох, хорошо бы!
Но прошло минут десять, и стало ясно, что профессор принял решение — продолжать путь. А может быть, он не заметил отсутствия третьей машины и не расслышал выстрелов. Во всяком случае, Тюльнева обвинять было нельзя, он спасал большую часть раненых: ведь дорога была каждая минута.
Девушка-медсестра заплакала от отчаяния. Раненые забеспокоились.
— Товарищ капитан, в чем дело? — зло закричал один из них, приподнявшись из кузова. — Почему мы стоим? Где остальные?
— Какой я капитан! — с горечью ответил Борис. — Я еще и солдатом не был!
— Нет, в чем дело, я спрашиваю? Поезжайте, вам говорят! — еще громче закричал раненый и грязно выругался.
— Молчать, вы! — Борис понял, что сейчас нужно говорить решительно и, с трудом проглотив комок, застрявший в горле, добавил: — Дело серьезное. Шофер сбежал. Кто умеет водить автомашину?
Раненые молчали.
— Никто не умеет водить машину? — переспросил Борис.
— Всё! — вздохнул опять тот же раненый. — Крышка нам, братцы!
Он перекинул через борт костыли, быстро и ловко, на одной ноге — вторая в белом сапоге из ваты и бинтов была полусогнута — спустился на землю.
— Куда вы? — кинулась к нему медсестра.
Раненый замахнулся на нее костылем.
— Прочь! Продали нас немцам!
