— За Перекоп, — прошептал боец.

— Это наша солдатская награда! — сказал Батраков. — Ну, не забывай нас, Александр, а мы тебя не забудем! — И он еще раз обнял и поцеловал Сашу.

— Спасибо вам, товарищи бойцы, за теплые слова, — тихо заговорил Саша. — Я ничего для вас не сделал… чтобы благодарить так… честное слово! Но я вас не забуду. Счастливо вам пробиться к своим! Желаю вам удачи, победы и… всем живым прийти домой! А я пошел. До свидания!

— Счастливо и тебе, Сашка! — ответил за всех Матюшенко. — Бери вправо, там проселочная дорога.

Саша с сожалением протянул Батракову винтовку и повторил:

— Я пошел. Я вас не забуду!

Пройдя немного, он оглянулся. Все бойцы смотрели ему вслед. Он помахал им рукой.

— Вперед, Александр! — сказал Батраков.

Оглянувшись еще раз, Саша увидел только стену деревьев и зеленые заграждения кустарника. Лес навсегда закрыл, спрятал его недавних товарищей по походу, осаде и атаке. Саша уходил один, и сердце у него больно билось от щемящей грусти, сердце сопротивлялось, звало Сашу назад. Сердце звало, но подчиниться этому зову Саша не мог и все шел, шел…

Он шел к своим старым школьным друзьям. Но он не знал, что ждало его впереди.

Впрочем, и в самой обыкновенной мирной жизни человек не знает, что ждет его впереди. В этом-то и заключается непреходящая, бесценная новизна жизни…

Было еще утро, часов десять, может быть, одиннадцать. Солнце по-прежнему проливало на лес неисчислимые потоки лучей, нежно золотя стволы гордых сосен, одевая драгоценными бликами белые стволы берез, вскипая в зеленой листве. Свет и мягкие нетревожные тени веселили лес, делали его праздничным, необычным. Необычность, праздничность дополнялась птичьим разноголосым оркестром.

В лесу войны не было. Природа жила мирной, спокойной жизнью.

И мало-помалу Сашу снова, как и ранним утром, стало охватывать радостное ощущение счастья и свободы. Он шагал легко. Почти не страдавшая, не знавшая ни больших бед, ни горьких утрат юность вела его прямой дорогой и пела на ухо самые светлые и легкие песни. В Сашином сердце жарко горела надежда, что все окончится благополучно — и у него, и у друзей, и у большой, великой его страны.

Но война не хотела прятаться в кусты. Она и в этом озаренном солнечным счастьем лесу напомнила о себе. Выстрел раздался с такой грубой, неподготовленной резкостью, что Саша шарахнулся в сторону и замер. Стреляли где-то близко. Подавляя дрожь в теле, Саша посидел в кустах, а потом снова пошел. Но теперь уже и солнце, и мягкие тени в лесу, и шорох птиц — все тревожило его.

Счастья не было, радости не было. Шла на земле война, уничтожала жизнь — и об этом забывать было нельзя.

ДОРОГИ ВОЙНЫ, ТЯЖЕЛЫ ВЫ, ГОРЬКИ!..

Мирные дороги остались позади, оглянешься, вглядишься — и все равно не видно: все застлано туманом. Они остались там — в мирной, неправдоподобной, сказочной дали.

Впервые в жизни Саше пришлось идти пешком по своей земле, но во вражеском тылу. Впереди немцы, сзади тоже немцы, вокруг немцы, немцы. Саша видел приземистые стальные танки с черно-белыми крестами на зеленой пятнистой и серой броне. Он видел короткоствольные и длинноствольные орудия; жерла их были повернуты на запад, а это значило, что движутся они на восток. Он видел большие, одетые броней машины — транспортеры, в которых сидели гитлеровцы в касках и весело скалили зубы.

Он видел самолеты — истребители и бомбардировщики: они пролетали над ним на восток и на север и несли в когтях смерть советским людям…

Он видел на опушках леса окопы, залитые водой, блиндажи, раздавленные немецкими танками. Много этих танков оставалось на месте бесформенными обожженными грудами металла, но еще больше, очевидно, двигалось дальше, чтобы снова атаковать наших бойцов на новых рубежах.

Саша не раз проходил через эти горькие, отравленные ядом гниения, закопченные, пропитанные машинным маслом и кровью, взятые немцами после ожесточенных боев рубежи. Трудно было идти через них. Трудно было видеть неподвижные, вспухшие от жары тела, лопнувшие гимнастерки, чуть не лопающиеся сапоги и обмотки. Смерть жестоко обезобразила лица павших, но павшие-то ведь были свои, советские…

Здесь, на местах недавних жарких боев, еще не собрано было оружие — винтовки, пушки без прицелов и даже танки. Почти все оружие было разбито, исковеркано, и лишь кое-где попадались исправные винтовки.

Но Саша видел, не легко удалось врагу парализовать силу этого оружия. Рядом с советскими танками стояли и гитлеровские, тоже пробитые снарядами.

Саша мог бы вооружиться до зубов, но он взял — и то после раздумья — лишь один пистолет. Это был пистолет «ТТ». Саша хорошо знал, как с ним обращаться. Он решил, что, если его вдруг обыщут, он скажет, что подобрал оружие для интереса.

Саша видел и другую — совсем не военную — смерть. Один раз утром он вышел на околицу какого-то села и вдруг отшатнулся и повернул назад, ощущая в кармане грозный груз пистолета: между двух берез была сооружена виселица, а на ее перекладине висело трое босых, с завязанными назад руками, и была среди них женщина, совсем без одежды.

Грозный груз пистолета оттягивал карман. Саша мечтал, что где-нибудь на лесной дороге перережет ему путь грузовик, набитый гитлеровцами, и тогда он разрядит свой пистолет. Но счастливого случая все не представлялось.

На пятый день Саша подошел к Барсучьей горе, к ее западному крутому склону, опоясанному шоссейной дорогой. Он вышел из елового леса, мрачного, черного с синевой, и увидел осинник на ржавом болоте, а над ним уходящий вверх горбыль горы с одинокой корявой сосной на вершине.

Саша знал здесь тайные тропы. Он миновал болото, заметно подсохшее, отощавшее к осени, и стал взбираться на гору, к сосне. Оттуда открывался ему весь Чесменск, еще слегка дымный от многих потухших, но еще не прекративших источать синие испарения пожаров. По дороге с юго-запада вливались в город войска. Это была та же, знакомая Саше, черная лента техники, которая проползала мимо Валдайского монастыря.

Саша сел у подножия сосны и заметил, что и здесь шел бой. Весь южный склон горы был изрыт не очень крупными, но частыми воронками; ниже видны были остатки окопов.

Саша долго сидел возле сосны. Ему казалось, что он тоже виноват в несчастье народов, он кому-то не сказал что-то важное, кого-то не предупредил, что-то не сделал. Он тоже виноват! И вина эта ляжет на него. Тысяча километров, пройденных фашистами по советской земле, сотни городов и тысячи сел, захваченных ими хотя и во временное, но жесточайшее, бесчеловечное пользование, — вот она, вина!

Саша судил самого себя, один, на горе, под покровом спускающейся ночи, Саша беспощадно судил самого себя.

Саша, Саша! В тот трудный год не ты один бился грудью о родную землю. Не только тебе казалось, что за всю страну, попавшую в беду, один ты в ответе. Мы все тогда испили до дна горькую чашу стыда и скорби. В лесной глухомани, в примятой танками ржи, по мокрым степным балкам, на пепелищах сожженных дотла деревень — сколько нас, таких, как ты, страдало в черные дни отступления! Мы судили, как мы безжалостно судили себя! И мы были правы.

Ты тоже прав, Саша, хотя ни разу не бежал с поля боя, не оставлял городов, не покидал сел, в которых жили только старики, женщины и дети, ты не оставлял ничего, и все-таки ты оставил вместе со всеми нечто бесценное — родную землю, советскую, свою землю!

Саша лег под сосной и лежал долго и тихо.

В сумерках он спустился к Чесме, снял свою незавидную одежонку, соорудил из нее на голове что-то вроде чалмы и поплыл на другой берег.

Вода освежила его тело, охладила пылающую голову. Выйдя на берег, Саша почувствовал, что ужасно устал. Никогда еще за эти дни он не уставал так. Он пошел по берегу к железнодорожному поселку, надеясь найти какую-нибудь подходящую дыру для ночлега. Дорогу ему преградила металлическая труба. Откуда она здесь взялась, Саше было все равно. Он залез в нее и мгновенно уснул.