В 1955 году Арман Гатти неожиданно получил премию за репортаж «Ваш специальный корреспондент передает из клетки с дикими зверями». Статус премии предполагал приз за репортаж, написанный в далеком путешествии, поэтому Армана срочно командировали в Аргентину. Аргентина в то время была демократической страной без признаков латиноамериканского диктаторства. За время командировки в стране произошел переворот, и Донки бежал через границу в автомобиле молодого прогрессивного врача, которого звали Эрнесто. Эрнесто Гевара. Тот еще не был революционером. Весь свой революционный путь – от встречи с Фиделем до последней пули в Боливии в 1967-м – он прошел перед глазами своего друга, анархиста с душою художника. Свой фильм об Эрнесто Гевара, каким он его знал, Арман Гатти назвал «El otro Сristobal». И хотя в 1962-м именно эта работа Гатти представляла Кубу на фестивале в Каннах, никто, включая самих кубинцев, не мог не признать, что образ великого Че представлен в весьма необычной трактовке. «El otro Сristobal» – значит другой Христофор, другой Колумб, первопроходец и первооткрыватель Нового Света, может быть, света новой революции – не той, которую возглавил его друг Фидель, а той, с образом которой он сумел стать «кем-то большим, чем человек». При этом ассоциативный ряд увлекает нас еще дальше: Колумб – Colombo – Голубь. Эрнесто Гевара = голубь революции. Возможно ли? Сейчас бренд «команданте Че» решительно не допускает такой трактовки, ибо она изнутри подрывает собственно бренд, являющийся дорогостоящей товарной маркой. Но кто знает, с кем переходил аргентинскую границу Арман Гатти? А уж ему-то, поверьте, наплевать на товарные марки, его интересует истина – в том виде, в котором она стала достоянием его собственного опыта.

Он был слишком крут для этого мира. Та самая газета, которая дала ему имя, в конце концов вынуждена была отказаться от его репортажей как «оскорбляющих правительственное достоинство». Что ж, он вынужден был покончить с газетой. Журналистика не была ведь первым шагом на пути непонимания его окружающими. Пытаясь воплотить собственные взгляды, он неизбежно доходит до пределов того, что предлагается ему системой.

В конце концов из всех возможностей осталась одна – театр. Первая его пьеса – «Воображаемая жизнь дворника Огюста Г.» – была посвящена отцу и прогремела на весь Париж, когда на представление в театр «Одеон» были приглашены все парижские дворники. В 1970 году он подвел суровый предварительный итог своей работе: «Если театр – это не борьба, если его не интересуют заботы, битвы и надежды людей моего века, то он не имеет смысла… Написание пьесы требует чистой совести и ясного сознания. Того же я требую от других… Что я по-настоящему ненавижу – так это успех, “успешных” людей, все, что они вкладывают в это слово. Я твердо убежден в одном: я буду всегда, всегда на стороне угнетенных…»

Но это только половина правды. Да, он на стороне угнетенных, но последние интересуют его по-настоящему лишь в тот момент, когда они осмеливаются противостоять угнетению («страдания, если они не ведут к борьбе, становятся соучастием»), когда они утверждаются как персонажи борьбы и оставляют на этот счет свидетельство, пусть нелепое и смешное с практической точки зрения: оперу на лебедином языке или платье королевы майя. «Вопрос не в том, выиграть или проиграть. Вопрос в том, чтобы сражаться». Без этого неумолимого сопротивления не работает «принцип надежды» Армана Гатти. История ужасна в слишком многих своих проявлениях, но только сопротивление спасает ее от отвратительного торжества палачей. Сопротивление и есть надежда.

Театр выстреливал революционными пьесами, которые становились сгустками надежды; увы, нет смысла перечислять их, поскольку ни одна из них не известна ни русскому зрителю, ни хотя бы читателю. В 1969 году цензура запретила пьесу «Страсть генерала Франко». Гатти порывает с официальным театром и уезжает в Германию, чтобы там, на улицах, с актерами альтернативных театров наметить то, что он создаст потом сам, со своими. В конце восьмидесятых со своими «loulous» он начинает самую сложную работу – работу над семантикой языка. Все эти «мальчики и девочки» – отбросы общества – особенно уязвимы со стороны языка, подметил Дж. Иреленд, «ибо быть маргинальным сегодня – это быть прежде всего лишенным своего языка. Циничное присвоение языка улицы рекламой и кинематографом (в коммерческих целях) заключает этих молодых в пустоту слов, которая мешает им думать иначе, чем в терминах общества, которое их обрекло». Противостоять этой деградации слова, превращению слова в этикетку, «запустить» язык, загрузить его новыми возможностями становится как никогда политической задачей. «Быть творцом языка, быть его первопроходцем, его охранителем – значит находиться в эпицентре тех сил, которые нами управляют сегодня».

Вот это сказано!

Ну а что, что противопоставляет он, бывший юный Лермонтофф и Донки, этому безъязыкому миру? Какие гимны он поет и сохраняет ли силу его слово, которое когда-то уже не удержало его в хождении по волнам?..

Слова читают меня

Те, которые я пишу сейчас

И те, что рассеяны вокруг, в книгах

Которые мне удалось прочитать.

А что до слов моих учителей

Мишо

Чжуан-цзы

Грамши

И Рабби Абулафия —

Они поют меня…

Иногда мне кажется, что его подолгу читает и даже поет Элен – удивительная женщина, в волшебном мире которой по-прежнему неустрашимый, но сильно постаревший Донки нашел самое надежное оружие сопротивления – любовь.

Первый город, в который мы направлялись, был Тюлль. Именно там размещался знаменитый книжный магазин Пьера Ландри, который умудрился распродать треть тиража моей книги и не вернуть издательству ни одного экземпляра; позже я узнал, что великий Пьер никогда ничего не возвращает, в отличие от других книготорговцев. Он долго выбирает книги, но, выбрав, покупает нужное, с его точки зрения, количество экземпляров и уж потом распространяет их, как хочет. Мою книгу он заполюбил так, что в новом, только что отстроенном магазине выложил ее на круглом столике рядом с другим русским автором, с которым неуместно любое сравнение. И все. Больше в магазине тогда ничего не было. Только две любимые книги. Именно тогда, в марте, он звонил мне в электричку и приглашал погостить к себе домой.

Я спросил Элен, как мы поедем в Тюлль: автомобилем Жерара или железной дорогой.

– Железной дорогой.

– Почему? – Путешествие на автомобиле представлялось мне куда как более романтичным.

– Потому что Жерар переоборудовал свой автомобиль в пикап, и теперь сзади там просто кузов, в котором он развозит книги.

– Шеф издательства сам развозит книги по магазинам?

– Да. А почему бы и нет?

Я задал еще один идиотский вопрос, на который правильный ответ могла найти только Элен.

– Элен, – спросил я, – а какой вообще смысл издательству отправлять нас втроем, оплачивать нам гостиницу и все такое прочее, если мы объедем от силы пять-шесть городов и увидимся, самое большее, с пятьюстами человек?

– Вася, – сказала Элен, подумав, – такой смысл есть.

Ее убежденности просто следовало верить.

Очевидно, у французских издателей совсем другое отношение к читателям, чем у наших. Им важно показать людям писателя. Живого. Тем более русского, автора успешной книги. Тем более дать им возможность пообщаться. Это стоит затрат. И это отнюдь не прогулка по городам Франции.

Тюлль – это маленький город, который кажется большим, потому что он втиснут в долину Корреза и как бы карабкается на его почти отвесные берега; и по первому взгляду кажется, что там, за вершинами, тоже скрывается город, может быть, даже большая его часть. Но этого города нет. Там, за вершинами, – еще и еще вершины, там «плато Тысячи Коров» и лес Бербейролль, где когда-то начинал свои опыты сопротивления Арман Гатти. Здесь, в Тюлле, он сидел в камере смертников. И можно было бы даже найти дом, где была эта камера: домов-то ведь не так уж много. Все улочки круты и каскадами сбегают к реке. Несколько ключевых развилок, несколько великолепных обзорных точек, набережная, вязы, центральная площадь с собором Св. Мартена (XII век), несколько кафе на той же центральной площади и – книжный магазин Пьера Ландри. Если бы мне сказали, что некий книготорговец в Тюлле, население которого не перевалило «максимума» XVII столетия, когда город славился знаменитым оружейным заводом и мануфактурой по производству тюля и равнялось, как и сейчас, 21 тысяче человек, продал среди этого количества людей 2 тысячи экземпляров моей книги, я бы не поверил. Это невероятная цифра для такого маленького городка. Но надо знать Пьера: он заказал у «Verdier» еще тысячу экземпляров!