Голос его зачаровал меня. Бесконечно выразительный, он был во всем покорен своему хозяину. Мог хлестнуть, да так, что на камне проступила бы кровь, а когда успокаивал, соловьи пристыженно замолкали. А уж если приказывал, горы менялись местами с долинами.

После еды он повел меня в ротонду, которая внутри оказалась еще замечательнее, чем снаружи. Я ожидал, что попаду в темный холодный склеп, а оказался в просторном светлом помещении. Свод оставался открытым, и на белые мраморные стены изобильно лился свет.

Великий Эмрис распростер руки и медленно повернулся, показывая безупречную округлость храма.

— Это, — сказал он, поворачиваясь, — Омфалос Британии.

Я промолчал, и он спросил:

— Ты что, никогда не слышал этого слова?

— Нет, владыка Эмрис, никогда.

— Это священная середина. У всего есть середина — даже у Царства Лета. И середина эта здесь!

Я на мгновение задумался.

— Мне казалось, — начал я, — мне говорили, что эта высокая честь принадлежит Инис Аваллаху.

— Стеклянному Острову? Нет. — Он покачал головой. — Знаю, что люди говорят про Тор, но он принадлежит иному...

Чему иному — Эмрис не сказал.

— К тому же, — резко продолжал он, — Короля-рыболова больше там нет. Слишком людными стали эти места. Я уговорил Аваллаха и мою матушку переселиться на север.

Я знал о Короле-рыболове и Харите, Владычице озера, которая после Гвенвифар считалась красивейшей женщиной Британии.

— Так они поселятся здесь?

— Не здесь, но неподалеку. Артур отдает им во владение остров.

В ту ночь я спал в одной из палаток; Эмрис ночевал в ротонде. Утром я проснулся, взял метелку и пошел к нему. Он поздоровался и разрешил мне войти.

Я робко переступил порог и огляделся. В середине, под всевидящим оком открытого купола, стояло огромное каменное кресло, или престол, высеченный из цельной каменной глыбы и установленный на собственный каменный постамент. Из плавно изогнутых стен выступали каменные кольца, сотни колец, каждое из которых образовывало как бы собственную нишу. Мне оно напомнило древние главохранительницы — резные каменные углубления, где сберегались черепа именитых предков.

Все казалось завершенным, белый камень сверкал.

— Что мне делать, владыка Эмрис?

— Мести, — отвечал он, а сам повернулся к престолу, развязал лежавший там кожаный мешочек и вынул инструменты — молоток, резец и чертало. Взяв молоток, он обратился к ближайшему выступу и принялся выбивать на гладком камне буквы.

— Это имя, владыка Эмрис?

— Здесь будут написаны имена тех, кто достиг Круглого стола, — объяснил он. — Имена тех, кто отличился на службе Летнему Королевству, будут увековечены здесь в камне. Когда их постигнет смерть, это тоже будет записано, а тела их погребут в святых стенах, дабы слава их не изгладилась из человеческой памяти.

Наконец-то я понял! Престольная ротонда должна была стать духовным убежищем, тихой обителью, посвященной Христу, святой усыпальницей, где сберегались бы имена и оружие великих мужей, памятником их подвигам и отваге.

Так началось мое ученичество. Я подметал полы, носил воду, собирал хворост, работал в лагере, а когда выдавалась свободная минута, мыл каменную резьбу — снова и снова. Помыв, я подметал внутренность ротонды и снова мыл. Я тер так, что камень сиял.

Еда появлялась каждый день. Иногда утром, когда мы вставали, я спускался вниз, к ручью, и забирал ее из дупла в старой иве. Иногда мы выходили из ротонды, изголодавшиеся после работы, и находили на верхней ступеньке завернутый в травяную циновку хлеб. Ни разу я не видел наших благодетелей и не мог догадаться, откуда они приходят.

День за днем на камне появлялись новые имена. Одни были мне знакомы, другие — нет. Иногда Эмрис рассказывал мне о тех, чьи имена выбивал, чаще трудился в молчании. Однако мне никогда не было с ним скучно. Я знал, что Эмрис, как и я, погружен в свои мысли. Просто быть рядом с ним означало постоянно возрастать в знании. И все же еще больше мне нравилось, когда он пел.

Вскоре я и вовсе перестал замечать течение дней. Руки мои окрепли и загрубели. Жизнь превратилась в размеренную череду работы и отдыха. Ничего другого я не желал. Когда однажды снаружи нас окликнули, я воспринял это как досадную помеху, хотя не видел ни одной живой души, кроме Эмриса, с самого приезда.

Эмрис отложил чертало и угольник.

— Это Тегир с вестями. Посмотрим, что он нам привез.

Мне было обидно, что нам помешали, тем не менее я отложил метелку и вышел вслед за Эмрисом. У подножия холма и впрямь дожидался Тегир, а с ним еще кто-то: судя по росту и ширине плеч воин. Кто-то из полководцев Артура — заключил я. Он был темноволос, с глубоко посаженными глазами и высоким, красивым челом. На руках и левой щеке красовались шрамы.

Военачальник спокойно поглядел на меня, затем поднял глаза к холму и святилищу, голубовато-белому в лучах вечернего солнца.

— Здрав будь, Мирддин Эмрис! — вскричал он, когда мы приблизились. — Что я про тебя слышу? Говорят, будто ты выстроил незримую крепость и больше не возвратишься.

— Здрав будь, Бедивер! — отвечал Эмрис. — Очень на тебя похоже — верить всякому досужему толку.

Они обнялись по-родственному и рука об руку двинулись вверх по склону. Мы с улыбающимся Тегиром шли следом.

— Красотища! — выдохнул Бедивер. — Вот уж красотища! Артур порадуется. А королева учредит хор — петь тебе неустанные хвалы!

— Вернулась Гвенвифар?

— Да. Тегир сказал, что ты просил известить тебя о ее возвращении, вот я и решил приехать с ним. Хотел посмотреть, что вы тут понастроили. Ты не в обиде?

— Ничуть. К тому же, как ты видишь, работа почти закончена. Завтра я вернусь с тобою в Каер Лиал.

Из их разговора я понял, что королева была на юге, помогала Дивному Народу перебираться с Инис Аваллаха на северный остров. Артур тем временем держал совет в Каер Мелине и Каер Лундейне. Его ждали не раньше Лугназада. Это означало, что королева успеет осмотреть святилище и подготовить торжества по поводу его завершения.

Бедивер и Тегир провели с нами ночь и весь следующий день, покуда Эмрис заканчивал работу. На следующий день все трое уехали, а я остался в ротонде, выметать последнюю каменную крошку, мыть пол и ниши. Эмрис должен был вернуться с королевой через день-два.

Едва они уехали, я принялся за работу и без перерыва трудился до конца дня. Когда я наконец сел перекусить, уже смеркалось. Солнце давно зашло, но в это время года небо всю ночь остается светлым. Я с удовольствием посидел на холме, чувствуя себя повелителем всего, что может охватить глаз, и наблюдая за парящими в небесах чайками.

Огня я не разводил. Света хватало, ночь была теплой. Я пожевал немного черного хлеба и холодной баранины, потом встал, чтобы забрать кувшин, который оставался в ротонде.

Внутри было темно, но кувшин отыскался без труда. Я напился вволю и повернулся к выходу. В это мгновение в дверном проеме возникла фигура — черная на фоне светлого неба.

Я замер, крепко сжимая кувшин, чтобы не выронить его на пол.

Незнакомец неподвижно стоял у входа, всматриваясь в темноту. Я понимал, что он не может меня видеть, но мне померещилось, что взор его, пронзив тьму, остановился на мне. Нет, наверное, не совсем померещилось, я и впрямь что-то ощутил, вероятно, силу его присутствия, ищущую наугад, на ощупь, и в какой-то миг коснувшуюся меня. От этого мгновенного касания я похолодел, сердце ушло в пятки.

— Христе Боже, Спаситель мой, защити! — молился я, сам не зная, почему.

В тот же миг незнакомец развернулся и пропал во мраке: я слышал лишь, как зашуршал плащ, и тут же все стихло. Я подождал самую малость, медленно подошел к входу и с опаской выглянул наружу. Никого. Я быстро обошел святилище. Незнакомца нигде не было, ни на склоне, ни под холмом.

Куда он делся? Я не слышал стука копыт, а пешком так быстро было не скрыться. Может быть, мне просто привиделось?

Тем не менее я лег спать в ротонде и без огня, чтобы не привлечь других незваных гостей. Утром я нашел на ступенях сверток и тут же понял всю свою глупость.