В очаге горел огонь, на вертеле жарились три куропатки. Близ огня булькал горшок с кашей. Единственную комнату почти целиком занимал большой стол, какие можно увидеть в королевских палатах. Белая воловья шкура скрывала нишу у очага, которая служила спальней. Другая белая шкура отделяла дальний конец комнаты.

За ней-то Нинева и исчезла, войдя в дом, чтобы тут же вновь появиться с бурдюком вина и серебряными кубками на гладком деревянном подносе.

Она разлила вино по кубкам и, плеснув несколько капель через край в жертву домашним богам, протянула один Мерлину.

— Гостевая чаша, господин мой. Здоровья тебе и долголетия.

Она подождала, пока он осушит кубок, и лишь затем протянула второй мне. Я поднес кубок к губам, но, едва рубиновая жидкость коснулась губ, почувствовал непреодолимую потребность чихнуть. Я чихнул раз со всей силы, потом второй.

Оправившись, я вновь поднес кубок к губам, но тут же чихнул снова. Нинева искоса поглядывала на меня. Что-то таилось в ее глазах. Тревога? Или страх?

Чтобы успокоить ее, я извинился и сказал:

— Со мной такое бывает от вина. Не обижайтесь, но я откажусь. — И с этими словами поставил кубок на стол.

Вечер прошел приятно. Мы ужинали кашей и куропатками, разговаривали о делах королевства. Нинева жадно ловила каждую новость и много расспрашивала. Было видно, что она очень умна и наслышана о событиях в большом мире. Надо полагать, мы не первые останавливались под кровом ее отца.

После ужина мне пришло в голову проведать лошадей. Я по-прежнему тревожился за них и посчитал, что нелишним будет на них взглянуть. Я встал и объяснил, куда направляюсь. Нинева подошла и, взяв мои руки в свои, промолвила:

— Не ходи, господин мой. Темно, ты можешь свалиться в озеро.

— Выплыву, — со смехом отвечал я и шагнул наружу.

Ночь была ясная, над головой ярко светила луна. Я легко отыскал тропинку и направился к озеру. Оно сияло в лунном свете, словно упавшая на землю звезда. Кони стояли бок о бок, опустив головы. При моем приближении они тихо заржали. Я потрепал их по холке и ободрил ласковым словом, потом проверил веревки, убедился, что они держат, и пошел назад.

Наверное, я потерял направление в лунном свете, потому что, пройдя порядочное расстояние, так и не вышел к дому.

В чужом месте легко заблудиться, особенно в темноте. Однако к озеру я вернулся без труда. Пытаясь отыскать тропу к дому, я различил напев — ту же беззаботную мелодию, что перед встречей с Ниневой, — хотя никого не мог разглядеть.

Я пошел дальше и через некоторое время вновь был вынужден вернуться к озеру. В третий раз я двинулся по тропке — без сомнения, это была нужная тропа, а не какая-нибудь другая, потому что я старательно запоминал путь. Однако очень скоро я очутился в густых зарослях бузины. И вновь моего слуха коснулось нездешнее пение. Я крикнул, но никто не откликнулся. Я подождал и крикнул во второй раз. Пение смолкло.

Снова повернув к озеру, я отметил, что на этот раз обратный путь занял больше времени. Тропинка плутала и путалась.

Наконец я вышел к воде, на этот раз — с другой стороны. Я был в недоумении, но, вместо того чтобы снова искать тропинку, сел и задумался.

Дом поблизости — не более чем в сотне шагов от озера. Промахнуться невозможно: луна светит ярко, тропинка натоптанная.

И все же я заблудился трижды. Вздохнув, я вновь побрел к дому, стараясь держаться спиной к озеру, не обращая внимания на тропку и полагаясь лишь на собственное ускользающее чувство направления.

Шел я дольше, чем ожидал, и уже готов был повернуть назад, когда увидел его. Прямо впереди, поблескивая в лунном свете, стоял

дом: в дверях слабо желтел свет очага. Через кровлю, словно болотные испарения, медленно сочился серебристый дымок.

Я пошел на свет и у дверей снова услышал пение: нежное, ласкающее слух; тем не менее меня передернуло. В нем, как ни в чем другом, сквозила тоска холодного осеннего ветра, завывающего в голых ветвях ив.

Я помедлил на пороге и прислушался, но последние звуки растаяли в тишине, и песнь смолкла.

— Лошади... — начал я и застыл.

Мерлин лежал на полу у очага, головой на коленях Ниневы. Она держала в руке его кинжал. Когда я вошел, она повернулась ко мне, и — точно не уверен — в дрожащем свете мне показалось, что черты ее искажены невыразимой злобой. Мне почудилось, что копье вошло мне в живот и повернулось во внутренностях.

Нинева улыбнулась и, приложив длинный палец к губам, шепнула:

— Твой хозяин уснул. — Она разгладила ему волосы и наклонилась, чтобы поцеловать его.

Ярость вспыхнула во мне, как молния.

— Нет! Не смей... — Я метнулся к ним, но она предостерегающе выставила ладонь.

— Шш! Ты его разбудишь! — Потом тише: — Я пела, и он уснул... он так устал.

Гнев улегся так же быстро, как и возник. Я стоял, глядя на них и чувствуя себя дураком.

— Простите, — шепнул я, — мне подумалось...

Нинева улыбнулась.

— Ни слова больше. Я поняла. — Она повернулась и, словно забыв обо мне, вновь стала гладить Мерлина по голове, потом нагнулась, целомудренно поцеловала его в лоб и вложила кинжал в ножны. Что-то шепнув ему на ухо, она заботливо переложила его голову на пол.

Затем девушка поднялась, с улыбкой подошла и положила мне руки на грудь.

— Прости, — шепнула она. (Лица наши были совсем близко. Ее дыхание благоухало яблоневым цветом.) — Он спал так мирно, я не могла устоять...

Губы ее разошлись, глаза закрылись. Она припала к моим устам, и я ощутил сладкое тепло ее губ. Она отыскала мою руку и положила ее себе на грудь. В этот миг я желал ее, как ни одну женщину в мире.

Нинева приникла ко мне всем телом. Руки мои ощущали ее тепло, плоть томилась по ее плоти.

В следующий миг я увидел, что она стоит у огня и плащ скользит на пол.

Тело ее было безупречно, свет и тень от очага являли его округлую соразмерность. Она повернулась, поддерживая груди ладонями, и медленно пошла ко мне, словно предлагая свое спелое тело.

Я протянул к ней руки.

В голове моей возник образ совокупляющейся пары: руки и ноги сплетены, тела напряглись — и мне почудилось, что происходит нечто чудовищное. Я увидел, что женщина в моем видении — на самом деле смердящий труп...

Все вожделение угасло, сменившись невыразимым отвращением. Я с гадливостью отвернулся.

— Пеллеас... — Ее горячее дыхание касалось моей шеи, голос был стоном любви. — Возьми меня, Пеллеас, я хочу быть твоей.

— Нет! — безотчетно вырвалось у меня. — Нет!

Она обвила меня руками за талию.

— Люби меня, Пеллеас, я хочу тебя.

— Оставь меня! — снова вскричал я, повернулся и занес руку.

На прекрасном лице Ниневы читалось торжество.

— Ну давай же! — сказала она. — Ударь меня!

Усилием воли я опустил руку. Желание ударить не проходило, но я его пересилил.

— Нет.

Нинева поняла, что чары ее напрасны, но не могла сдержаться.

— Ненавижу слабость, — прошипела она. — Покажи, что ты силен.

Она шагнула ко мне, поглаживая бедра.

— Убирайся прочь, распутница! — с трудом выговорил я. — Именем Иисуса, не подходи!

Нинева остановилась, презрительно кривя губы.

— Ты еще пожалеешь об этом, Пеллеас ап Белин! — прохрипела она, словно ее ударили под дых. Потом развернулась, подхватила одежду и выбежала из дома.

Едва она исчезла, на меня навалилась неодолимая усталость. Комната потемнела, все зыбилось, как отражение в воде. Я чувствовал себя пьяным, хотя даже не прикоснулся к вину. На подгибающихся ногах я еле добрел до лежанки и рухнул на солому...

Разбудил меня бьющий в глаза солнечный свет и конское ржание. Я встал и увидел, что лежу на траве у озера. Стреноженный конь щипал травку неподалеку. Мерлина нигде не было видно.

И тут все воспоминания прошедшей ночи вернулись разом. Я вскочил на ноги. В голове гудело, шею свело, руки и ноги ломило — но и только. Я побежал по тропе к дому.

Дома не было!