– Ну как? – спрашивал он нас.

Мы стояли несколько поодаль и зорким оком оценивали точность вертикали.

– Еще, еще подожми! – кричал Саня.

– Не надо, – говорил я. – Так – нормально.

– Какое – нормально?!

– А по-моему, надо малость назад отжать, – интеллигентно встревал Юрьич.

Косоворотов психовал.

– Костя, говори ты!

Я говорил, и Тоша, вытащив топор из стыка, совершал опасный траверс вдоль шаткой стены и перемещался на другой угол. Там все повторялось сначала.

После обеда наши помощники ушли, а мы с Тошей, не торопясь, принялись за верхнюю обвязку. Работа на краю стены требовала аккуратности и точности. Загреметь с трехметровой высоты, особенно внутрь дома, где уже были установлены поперечные лаги и укосины, никому не хотелось. Поэтому работали не торопясь, рассчитывая каждое движение. И все равно, время от времени, что-нибудь у нас падало вниз: то молоток, то ножовка.

Вечером, сидя у костра и потягивая горячий чай, Косоворотов планировал:

– Завтра закончим верхнюю обвязку, сходим вечерком в лес нарубим сосенок ровненьких под стропила. А послезавтра будем их ставить. Тебе, Юрьич, надо в Рощино съездить, купить досок для крыши. Бери дюймовку…

Был тихий теплый вечер. Неизбежные комары, попискивая, вились вокруг огня, кусали за ноги. Мы лениво отмахивались от них ветками. Еще не вполне стемнело. Порыжелый брезент обвисшей палатки светлым прямоугольником выделялся на фоне темных кустов.

– Что-то палаточка наша просела, – заметил я.

– Сейчас подтянем, – с неожиданным энтузиазмом отозвался Юрьич и резво вскочил на ноги.

Взяв топор, он пошел к палатке и принялся переколачивать колья. Слышно было, как в полумраке скрипит песок под его сапогами, как стукает обух топора по сырому дереву. Брезент палатки кривился, то вспухал, то опадал.

– Перекривит ведь палатку, паразит, – лениво сказал Косоворотов, не двигаясь с места.

– А, наплевать, – сказал я.

И тут из-за палатки раздался отчаянный, но уже ставший нам привычным, вопль:

– А, ба-лин!

Что еще такое? Мы вскочили на ноги.

Юрьич вышел из-за палатки держась одной рукой за голову, а другой машинально сжимая топор. Топор он тут же бросил на землю и принялся второй рукой вытягивать из кармана грязный носовой платок.

– А ну, покажи голову! – строго приказал Косоворотов.

Юрьич отлепил ладонь от головы, волосы его были в крови.

– Раздолбай! – коротко выругался Косоворотов.

Он полез в палатку за полотенцем. Намочив полотенце в холодной воде, приложил его к порезу, по счастью не слишком серьезному. Юрьич кряхтел и морщился.

– И на хрена ты так остро топоры наточил, – сетовал он, – бриться ими, что ли, собрался?

– "Взял он саблю, взял он востру и зарезал сам себя…" – вздохнув, подытожил я.

На следующий день Юрьич ходил с перевязанной головой и снова подавал нам гвозди и перетаскивал лесенку от одной стены дома к другой. Но едва лишь он пытался взять в руки топор, как сразу с высоты раздавался суровый окрик Косоворотова:

– Юрьич, отойди, на хрен, от топора!

И Юрьич послушно бросал топор и шел или за водой, или подтаскивал брусья для потолочных лаг.

В обед он пошел к Сане за гвоздями: наша "сотка" кончилась, осталась только "восьмидесятка".

Оттуда Юрьич вернулся хмурый. Как выяснилось, он посетил новый Санин туалет и обнаружил, что туалет сколочен из его родных, Юрьечевых, досок.

– И краской зеленой покрасил, чтобы я не догадался, – зло докладывал он.

– Да ну, – утешал его Тоша, – может, это и не  твои доски? Может, он их купил?

– Ага, купил. Он купит, дождешься…

– А может, на свалке подобрал, – подливал я масла в огонь.

К вечеру небо затянуло тучами и начал моросить дождь. Мы закончили пораньше и сидели в палатке, слушая легкий шорох водяных капель. Пасмурная погода не располагала к разговорам…

7.

Мы все дальше и дальше отклонялись от исходного проекта, все более утяжеляли конструкцию "сарая". Юрьич пожелал иметь двухскатную крышу, более высокую и, соответственно, более тяжелую. Кроме того он планировал пустить на пол сороковку вместо похищенной дюймовки. Все это вызывало законные сомнения у Тоши, как главного инженера строительства: а не уйдет ли дом в торф "по самую задницу"?

Последней каплей, переполнившей чашу Тошиного терпения, явились доски, которые Юрьич привез на следующий день из Рощино. Это была необрезанная сороковка. Причем, среди сороковки попадалась и тридцатка и пятидесятка. Доски были либо слишком узкие и перекрученные, либо непомерно широкие с дырами от выпавших сучков. Этими досками нам предстояло покрывать крышу.

– Где ты достал это дерьмо?! – негодовал Косоворотов, приподнимая и бросая то одну, то другую доску. – И этим ты хочешь крыть крышу?

– А где я тебе лучше достану? – срываясь в хрип, кричал Юрьич. – У меня денег не вагон!

За эти несколько дней строительства мы уже порядком устали, и потому ни у кого из нас не было сил спорить. Сороковкой так сороковкой и… зарасти все дерьмом!

Кое-как зашили мы с Косоворотовым оба ската. Последние гвозди забивали уже почти в полной темноте, едва попадая по гвоздям. Разогревшись, Тоша молотил как трактор, и я едва поспевал за ним.

– Все! – объявил он громко, заколачивая последний гвоздь. – Живи, друг! Живи и размножайся!

Мы спустились на землю с дощатых небес и побросали топоры в цинковое ведро.

Недоверчивый Юрьич полез наверх принимать работу.

– Вон там горб, – въедливо объявил он сверху через некоторое время.

И как он там разглядел что-то в темноте?

– Какой еще горб? – угрожающе возвысил голос Косоворотов. – Ты на себя-то посмотри? Горб…

На станцию возвращались, подсвечивая дорогу карманными фонариками. Шагали быстро, и почти не разговаривая – нужно было успеть на последнюю электричку.

Потом, уже на перроне, Юрьич курил, выпуская изо рта в сторону луны лохматые струйки дыма… А в вагоне поезда вдруг принялся поливать свою благоверную. Оказывается, это на ее деньги и по ее инициативе был куплен дачный участок, и затеяна вся эта стройка.

– Дачу ей, блин, подавай, – шипел Юрьич. – Новой русской захотелось стать…

– Не хочу быть вольною крестьянкой, – подхватывал я. – А хочу быть столбовой дворянкой!

– Во-во! А что я ей – золотая рыбка?

– Дохлый ты наш карасик, – грустно улыбнулся Косоворотов.

– Вам-то хорошо, собакам, смеяться. Вы свое отколотили, а мне еще ого-го сколько ковырять!

– Ага, прозрел? Это тебе не по командировкам шастать, бумажками махать, да девочек охмурять, – засмеялся Тоша.

– Ух, ты, блин! Он меня еще учит!

– У каждого, Юрьич, – свой крест. У меня – свой, у Кости – свой, а у тебя – дача…

– Да па-ашел ты…

Юрьич отвернулся к окну, за которым проносились темные кусты и надолго замолчал.

Поезд шел с редкими остановками – за окном мелькали деревья, едва видимые на фоне вечернего неба. Время от времени проносились поселки со спрятавшимися в темноте домами – только желтые квадраты окон выдавали, теплящуюся в них жизнь. Эти мелькающие за окнами дома кто-то тоже ведь строил. Доставал материалы, нанимал плотников, психовал, ругался… Неожиданно в голове всплыли строчки стихотворения одного из питерских поэтов:

"Дом построил себе на болоте,

в гости вас приглашаю. Придете?

Должен быть однозначным ответ.

Да, так да, ну а нет, значит, нет…"

Я посмотрел на своих спутников. Тоша уже кемарил, сдвинув на лоб кепку, заслонившись козырьком от света вагонных ламп. Юрьич улыбался каким-то своим мыслям…

И никто из нас не знал тогда, что перемены в судьбе страны, по-своему, коснутся и каждого из нас. И жизнь растащит нас в разные стороны, и только спустя восемнадцать лет, мы снова соберемся в этом несчастном домике на болоте. Но это будем уже совсем другие мы…