Окно в кабинете было открыто, и жизнь из маленького парка беспечно врывалась в строгий медицинский покой. Легкий ветерок шевелил занавеску, яркое солнце светило, согревая этот белый дом, снаружи доносился щебет заморских птиц. Словно ты маленький ребенок, а в детском саду тихий час, тебе не спится, ты лежишь и смотришь в окно. Остается еще час, может, немного больше, и пока глаза не закрылись, ты будешь заглядывать в него безмятежно и сонно…

Сколько ей осталось? – резануло в глубине сознания. Посмотрел на врача. Тот знал, но почему-то не говорил. Почему? Может, спросить? Заткнуть его болтовню и задать тот самый вопрос? Нет, пока не стоит. Неизвестность дает шанс. Может быть, год, может, десять лет. Придется подождать – минуты уже ничего не решают…

В окно впорхнула какая-то птица и уселась на подоконнике. Он тупо уставился на нее, продолжая молчать. Доктор, заметив его интерес, произнес:

– Райская птичка.

– Что? – не понял он.

– Райская… Птичка так называется.

– Да-да, райская, я понял, – произнес он. Доктор продолжил свой монолог, а он подумал: – У нас кукушка. Спросишь ее, сколько тебе осталось лет – скажет. А эта… Топчется молча по подоконнику, толку никакого. Райская!.. Может, загадать? Сколько просидит на подоконнике минут… нет секунд, столько лет у нас осталось! Да! Секунд! Давай, поехали! – воскликнул он про себя и приготовился считать. Птичка, почувствовав на себе пристальный взгляд или что-то еще, мгновенно вспорхнула и улетела. От неожиданности он в ярости ударил ладонью по столу. Врач удивленно поднял глаза и замолчал. Но молчать уже было нельзя. Молчать было невыносимо.

– Сколько? – резко произнес он, – сколько у нас?… Год, два, десять?

Врач устало отвел глаза и задумался, потом снова медленно заговорил:

– По моим данным события развиваются стремительно… Если так пойдет дальше…

Снова замолчал, уставившись в стол.

– Считайте сами… Динамика удивляет.

И, наконец, объявил приговор:

– Один день ее жизни в нашем понимании равняется году… Одному году. За один свой день она проживает год нормального человека.

Мертвая тишина повисла в комнате, и теперь только с улицы было слышно легкомысленное щебетание заморских птиц… Райских…

Доктор снова заговорил:

– Если взять за основу продолжительность жизни у женщин, допустим, 75 лет…

– Осталось полтора месяца? – в ужасе воскликнул он.

– Едва ли,… не уверен, – произнес доктор. – Вы приехали ко мне, когда процессы в ее организме уже начались и нельзя ориентироваться на ее возраст в 30 лет. Вы пробыли у меня неделю…

– Целых семь лет! – воскликнул он.

– Думаю, у нас осталось четыре-пять недель… Но это по предварительным данным.

Дальше врач говорил быстро, скороговоркой, больше не подбирая слова.

– Но мы до конца будет бороться с болезнью и сделаем все, что можно. Мы обеспечим надлежащий уход и постараемся облегчить ее положение. Есть кое-какие наработки, обещаю вам, что сделаю все, чтобы преломить ход болезни…

– Вы вылечили хотя бы одного человека с таким диагнозом? – перебил он врача. Тот смутился, пробормотав:

– Нет… Пока, нет.

И уверено продолжил:

– Но бывает всякое. Думаю, что я на пороге решения этой проблемы, и вот-вот у нас появится результат. В конце концов, вы ничего не теряете, мы вместе сможем использовать этот шанс! Подумайте! Мы вместе будем бороться.

Он покинул кабинет врача и выскочил на улицу, стало душно, а в ушах звенели слова врача:

– 4–5 недель,… вы ничего не теряете,… надлежащий уход,… наработки,… бороться…

Неподалеку топтались в траве птицы, те самые, райские! Они сидели и никуда улетать не собирались, и, казалось, вечно можно наблюдать за ними, считая секунды и минуты, часы, а те продолжали бы невозмутимо ходить по газону, оставаясь на месте. Он поднял с земли камень и швырнул в птиц со всей силой и злостью, на какую только был способен. Из травы поднялась возмущенная испуганная стая и рванула из больничного парка прочь. Потом еще один камень и еще летели им вдогонку. Люди в парке удивленно за ним наблюдали, а из окна второго этажа спокойно смотрел человек, с которым он только что разговаривал…

Остался месяц, – стучало в его сознании. – Успеет ли врач за этот короткий срок найти лекарство? Всего один месяц, – с ужасом думал он.

Было раннее утро. Сонный пляж встречал восход солнца, ветер шевелил остатки мусора на сером песке – пакеты, фантики, использованы презервативы, катал пустые пластиковые бутылки. Все это еще не успели убрать и подготовить пляж к новому дню. Городок спал, только он один сидел на берегу и смотрел на надоевшие волны. Он не знал, как сегодня пойдет к ней, что скажет, не знал, что думать и какое принять решение. Первый раз в жизни он был совершенно бессилен. И еще, ему было нестерпимо жалко ее. Сердце щемило, жутко болела голова. Вчера вечером он сидел на этом пляже и пил. Пил много, долго, пил все подряд. Старый еврей не подходил, издалека наблюдая за ним; еврей понимал, что бывают моменты в жизни, когда нужно побыть одному, нужно просто напиться. А он и напился. Дотащившись до гостиницы, провалился то ли в сон, то ли в кошмар, откуда из полудремы рано утром выполз и снова пришел сюда.

– Жалко ее, – снова подумал он. – Говорят, в таких ситуациях жалеют скорее себя. Человек уходит навсегда, может быть, попадает в другой, лучший мир, если верить в это, а ты остаешься один наедине с собой. Вот и сейчас сидишь и жалеешь себя – что будет с тобой? А без нее он себя уже не мыслил. Без ее глаз, стремительной походки, звонкого голоса…

– Какого черта ты сидишь? Поезжай в Иерусалим! – звенело в ушах. – Как он сегодня к ней придет? Что скажет, как посмотрит в эти глаза? Нужно что-то придумать… Один месяц! Всего один!

А ветер продолжал играть с мусором на сером песке, и солнце лениво вставало над морем, равнодушно поглядывая на него. Скоро он останется абсолютно один в этом огромном пустынном мире.

Они долго ехали по зеленым холмам, и дорога уводила куда-то на высоту. Даже солнце стало другим. Таксист все время рассказывал о чем-то, наконец, произнес:

– Осталось немного. Иерусалим находится на высоте 900 метров над уровнем моря. Мы поднимаемся.

– Зачем поехал? – думал он. – Просто, больше не мог сидеть на одном месте, и море это видеть не мог, и старого еврея, в кафе которого вчера напился. Тот все замечал, понимал, но не подходил. А он словно под рентгеновскими лучами был на его глазах. И зачем он ему все рассказал? Терпеть не мог, когда тебя жалеют! Проще забиться в свою нору и мучиться там. Вот почему в Москве люди молча напиваются и ничего не знают друг о друге. А здесь – душа нараспашку. А потом не знаешь, куда деться от этих глаз. Хватит того, что не знаешь, куда деться от самого себя… Потому и поехал. Сбежал. В клинику можно будет приехать только к вечеру, а находиться в курортном городке, безвольно утюжа набережную, смотреть на море, на жалостливые глаза старого еврея он не мог.

Они уже въезжали в город и, наконец, показалась большая серая стена, которая закрывала собой массивные каменные строения.

– Старый город, – произнес таксист, и он начал осматривать окрестности. А тот без умолку говорил:

– Это Масличная гора, – и показал на высокий холм напротив стены.

– Вот старое еврейское кладбище.

Кладбище находилось на склоне холма и занимало значительную его часть.

– Гефсиманский сад, – он тоже находился на этом склоне.

– Иисус любил гулять здесь, размышлять, разговаривая со своими учениками, здесь же его предали и схватили, отсюда и повели в Старый Город. Что происходило дальше, вы, конечно, знаете, а когда он воскрес, снова вышел на эту сторону, ходил в саду, говорил с людьми, а через 40 дней вознесся с самой верхушки Масличной горы. Так что, все рядом, – закончил таксист.

– Надо же, во что верят люди! – подумал он. – Хотя, если верить, наверное, легче, намного легче…