В одной из давних статей своих П. Н. Милюков охарактеризовал труды корифеев русской исторической науки термином «юридическая школа в русской историографии»[44]. Действительно, к ним в значительной мере приложима та характеристика, какую А. Д. Градовский дал – по поводу труда В. И. Сергеевича «Вече и князь» – «сочинениям по истории русского права»: их задача – раскрытие «начал», проявление которых в историческом процессе указывается на примерах, взятых из русской истории; исторический материал не играет тут самостоятельной роли; он важен лишь настолько, насколько в нем можно изучить проявление юридических начал[45], притом, надо заметить, начал, установленных – в самом содержании своем – вне прямой зависимости от анализа данного исторического материала.

Таким преобладанием социологического догматизма в самом методе «юридической школы» объясняется то обстоятельство, на первый взгляд странное, что фактические данные, какими оперирует наша историография в изучении вопроса о возникновении Великорусского государства, освещаемые с различных точек зрения, остались, по существу, без пересмотра, а самые источники, откуда эти данные почерпнуты, – без достаточного анализа. Весь этот вопрос, один из важнейших для русской исторической науки, можно сказать, ни разу не подвергался монографической обработке, так как работы Станкевича, Вешнякова, Полежаева только отражали по-своему общие построения профессорских курсов. Поэтому попытка более конкретно пересмотреть данные исторического материала, каким мы располагаем для выяснения условий образования Великорусского государства, вне зависимости от традиционных историко-социологических схем и концепций, представляется автору этих строк задачей в полной мере насущной. Дело в том, что простой обзор – возможно внимательный и полный – подлинного фактического материала, какой нам дают источники, приводит к любопытному и научно ценному выводу: господство теоретических построений в нашей историографии привело к такому одностороннему подбору данных, при котором отпадало из их комплекса все, что не годилось для иллюстрации установленной схемы, не подтверждало ее предпосылок; пострадало при этом и критическое отношение к источникам. Важнейшие из них – духовные и договорные грамоты и летописные своды – еще ждут тщательного исследования. Для грамот мы не имеем полного и научно точного издания: их анализ сводится к статье Чичерина, во многом не удовлетворяющей требование историка. Изучение летописных сводов лишь недавно поставлено с надлежащей широтой и глубиной в трудах А. А. Шахматова, а выводы этого изучения еще не использованы для пересмотра истории XIV–XVI столетий.

Ростовская земля занимает совсем особое место в представлениях русской историографии. Она выступает в историографической традиции – новообразованием XII–XIII вв. Продолжая построение, данное еще С. М. Соловьевым, В. О. Ключевский говорит о ней как о крае, который «лежал вне старой коренной Руси и в XII в. был более инородческим, чем русским краем», а подлинную русскую колонизацию ее связывает с тем моментом, когда «главная масса русского народа» отступила «перед непосильными внешними опасностями с днепровского юго-запада к Оке и верхней Волге». Поэтому изучение последствий русской колонизации Верхнего Поволжья дает Ключевскому возможность изучать «самые ранние и глубокие основы государственного порядка, который предстанет перед нами в следующем периоде». Увлекательная задача – проследить образование на девственной почве нового уклада политической и общественной жизни – дала В. О. Ключевскому лучшие, быть может, страницы его неподражаемого «Курса русской истории». На фоне первобытной природы с полудиким финским населением яркой фигурой выступает князь-вотчинник, колонизатор и организатор, подымающий личными усилиями культурную новину. Этот образ создан С. М. Соловьевым и художественно разработан В. О. Ключевским в яркой антитезе: «Военный сторож и подвижной вотчич всей Русской земли, князь с XIII в. становится на севере сельским хозяином-вотчинником своего удела»[46]. Колумбом Поволжья выступает Юрий Долгорукий. «Здесь, на севере, в обширной области, – читаем у Соловьева, – в этой суровой и редко населенной стране находился только один древний город… Ростов Великий», но «скоро начали возникать около него города новые; сын Мономаха, Юрий, особенно прославил себя как строитель неутомимый». И Ключевский сохраняет то же представление о князе Юрии: «Начиная с Юрия Долгорукого, оставившего своим детям столько городов и селений в Суздальской земле, каждый князь, правивший этой землей или ее частью, покидал свое владение далеко не таким, каким заставал его; край оживал на его глазах: глухие дебри расчищались, пришлые люди селились на новях, возникали промыслы, новые доходы прибывали в княжескую казну, новые классы завязывались в обществе»[47].

Откуда это представление о Юрии-градостроителе? Нашими источниками засвидетельствовано построение им четырех «градов» – Кснятина на устье Нерли, Юрьева-Польского, Дмитрова и Москвы[48]. Но Татищев приписал Юрию широкое градостроительство, а Соловьев и Ключевский ссылаются на него, как на источник. Ключевский поясняет это обстоятельство утверждением, что Татищев, согласно его собственному заявлению, «начал встречать целый ряд других новых городов в Северной Руси, которые не были известны до того времени», – «в своих источниках, теперь исчезнувших». Однако мы у Татищева не встречаем такой ссылки на источники. Он только указывает в пояснение своего упоминания о построении Юрием многих городов «в Белой Руси», что «которые точно, о том историки (то есть летописцы) не равно написали, и хотя точно имен всех не упомянуто, но по обстоятельствам и случаям от сего времени вновь построенные един по другом упоминаемы». Татищев счел «вновь построенными» города, которые ранее не поминались в летописях, а тут, в рассказе о Юрии и его преемниках, стали упоминаться «по обстоятельствам и случаям»; для тех же городов Суздальской Руси, которые названы по старинным южнорусским, Татищев нашел основание приписать их построение Юрию в словах своей Новгородской летописи, которые он так передает: «Юрий, вспоминая городы просты Русские, иже быша владения его и отяты Ияславом, построил Юрьев в поле и другие грады теми же имяны», с пояснением: «по сему можно мнить, что имянами бывших тогда около Киева»[49]. Так опора Ключевского не в показаниях источников Татищева, а в его предположениях. Еще характернее другие ссылки Соловьева и Ключевского на текст Татищева. Соловьев указывает на том III, с. 76; Ключевский ссылается на то, как «сам Андрей Боголюбский хвалился своею колонизаторской деятельностью», а именно говорил боярам по поводу замысла учредить во Владимире особую митрополию: «Я всю Белую Русь городами и селами великими населил и многолюдной учинил»[50]. Но именно эти места татищевского текста нет основания относить к его «исчезнувшим источникам». Текст, соблазнивший Соловьева, есть вставка Татищева в его «летописный свод», в начале главы: «Разделение государства на два великие княжения», что и видно из относящихся к нему примечаний (457 и 458); такой же плод обработки летописного текста и строки, использованные Ключевским[51].

Представление о крайней элементарности культурного состояния Ростовской земли в XII в. основано не на каких-либо положительных данных, а главным образом на скудости сведений о ее внутренней жизни и состоянии в наших источниках. Историку часто бывает трудно выдержать на деле старую истину, что нельзя отсутствие известий принимать за отсутствие «исторической жизни». Впрочем, при несколько пристальном и свободном от предвзятости внимания к тем скудным чертам, какими отразилось в наших источниках состояние Ростовского Поволжья до Юрия Долгорукого, при Юрии и при Андрее Боголюбском, придется сказать, что оно противоречат обычному представлению о ней. К тому же черты эти отмечены с достаточной определенностью в трудах В. И. Сергеевича и Н. П. Кондакова.