— Может ли это стать проблемой, Ваше Величество? — Глаза Серой Гавани стали гораздо более серьёзными, чем прежде. — Судя по тому, что сказал Жак, и он, и сэр Сэмил считают, что Уотсин и Сэмилсин вполне могут быть двумя самыми важными делегатами от Палаты Общин.

— Они почти наверняка являются двумя самыми важными делегатами, — согласилась Шарлиен. — И я подозреваю, что одной из причин, по которой выбрали Тобиса, было та, что другие члены Палаты знают, что у него есть по крайней мере некоторые сомнения относительно раскола. Он выполнит все инструкции, которые они ему пришлют — или, по крайней мере, если решит, что не может выполнить их с чистой совестью, то скорее уйдёт в отставку и откажется от участия в процессе, чем нарушит их — но я уверена, что есть немало других членов Палаты, у которых есть свои собственные сомнения. Они доверяют его честности, и они также доверяют ему в разрешении этих сомнений.

— Должен ли я попытаться положить конец любым опасениям, которые у него могут быть, Ваше Величество? — тихо спросил Стейнейр.

— Я думаю, что это была бы очень хорошая идея, — сказала Шарлиен после короткой паузы. — Но я не думаю, что вам придётся искать его, Ваше Преосвященство. Если я не ошибаюсь, он собирается прийти к вам. Как я уже сказала, он очень уравновешен, и я думаю, теперь, когда я подумала об этом, что он, вероятно, захочет обсудить эти его сомнения непосредственно с вами при первой же возможности. И я думаю, что он сделает всё возможное, чтобы выслушать то, что вы должны сказать, без предвзятости, когда он это сделает.

— Я ни от кого не могу требовать чего-то большего. — Стейнейр снова улыбнулся своей безмятежной улыбкой. — Если он действительно готов слушать, я надеюсь, что Бог сможет сделать так, чтобы Его услышали, даже если Ему придётся использовать для этого такой ненадёжный проводник, как я.

Шарлиен покачала головой. Для большинства людей в положении Стейнейра, эта последняя фраза была бы примером настоящей ложной скромности. В случае Мейкела Стейнейра, она была абсолютно искренней.

— Может быть, ты и не можешь ни от кого просить большего, Мейкел, — голос Серой Гавани был значительно более кислым, чем у архиепископа, — но я хотел бы, чтобы ты получал это немного чаще.

— И что же привело вас к этой мысли, милорд? — спросила Шарлиен, изогнув бровь.

— Этот идиот Кейри, Ваше Величество, — проворчал Серая Гавань. — Хотел бы я знать, о чём думали члены Палаты Общин, когда включили его в свой список делегатов!

Шарлиен поморщилась. Трейвир Кейри был одним из немногих черисийских делегатов, по отношению к которым она питала серьёзные сомнения. Она тоже задавалась вопросом, что могло вдохновить остальных членов Палаты Общин выбрать его, дабы он говорил от их имени, и всё ещё не могла придумать ответ, который бы ей понравился.

— По большей части это были просто разговоры о благосостоянии, Рейджис, — сказал Стейнейр, чей тон был значительно спокойнее, чем у первого советника. — Неужели я действительно должен объяснять тебе, сколько ещё членов Палаты Общин должны ему деньги, услуги или и то, и другое?

— Нет, — проворчал Серая Гавань.

— Ну, я думаю, что это, на данный момент, вероятно, главная причина. — Архиепископ слегка пожал плечами. — Я бы нисколько не удивился, если бы он припомнил большую часть этих услуг для того, чтобы его выбрали.

— Должна сказать, что я согласна с Рейджисом, — сказала Шарлиен, и резкость в её голосе немного удивила даже её саму.

Шарлиен Тейт Армак полюбила Черис и большинство вещей, с ней связанных. Не все, конечно, но почти все. С другой стороны, Трейвир Кейри олицетворял собой почти всё, что ей в Черис не нравилось. Он был сказочно богат (как благодаря усилиям своего отца, так и благодаря своим собственным), и все негативные стереотипы, которые питали остальные жители Сэйфхолда о черисийцах, были словно списаны с него. Он был жаден, коварен, и совершенно не заботился о благополучии своих работников. Он был одним из тех владельцев мануфактур, которые наиболее энергично выступали против новых законов о детском труде, и она знала, что Эдвирд Хоусмин и Рейян Мичейл презирают его и не особенно заботятся о том, кто об этом знает. Насколько она могла судить, он испытывал к ним точно такие же чувства, с добавкой сильного негодования из-за того, что они оба были значительно богаче, чем он.

Шарлиен была готова отнестись к этому человеку с отвращением только лишь на этом основании, но у неё были и свои, глубоко личные и индивидуальные, причины ненавидеть Кейри. Хотя с тех пор он значительно смягчил свою резкую критику, он не делал секрета из своего первоначального несогласия с решением бросить вызов власти «Группы Четырёх». Шарлиен была удивлена этому меньше, чем некоторые. При всей его показной преданности Церкви — и что бы она о нём ни думала, никто не мог оспорить тот факт, что он всегда делал Церкви щедрые пожертвования — ей было совершенно очевидно, что он никогда не делал даже жеста, чтобы применить положения Писания о братстве к своим несчастным служащим, так же как не было никаких доказательств какой-либо особой праведности его собственной жизни. На самом деле, по её мнению, он идеально подходил для «Группы Четырёх». Его «дары» Церкви, как и его весьма публичное словесное служение церковному учению, представляли собой попытку подкупить Бога, а не какое-либо подлинное, идущее от сердца благочестие. Это означало, что Церковь Черис представляла собой вызов мошенничеству, которое он всю свою жизнь совершал над Богом и архангелами.

«Шарли, возможно, ты просто относишься к нему немного жёстче, чем он того заслуживает», — напомнила она себе.

«Может, и так», — ответила она. — «А может быть и нет».

Несмотря на попытки преуменьшить своё первоначальное несогласие с отверганием Черис «Группы Четырёх», Кейри в лучшем случае лишь частично смирился с существованием Церкви Черис. Он принял, по крайней мере, форму церковной реформы в Черис, но Шарлиен была одной из тех, кто сомневался, что он действительно принял её сердцем. Война против Церкви просто породила слишком много контрактов, стоивших слишком много денег, чтобы он мог настаивать на принципах и позволить всем этим прекрасным маркам упасть в чью-то чужую кассу.

Этого было бы более чем достаточно, чтобы настроить Шарлиен против него, но на этом он не остановился. Её дядя, герцог Халбрукской Лощины, входил в двадцатку самых богатейших людей королевства Чизхольм, и последнюю пару месяцев Кейри потратил, уговаривал его вложить деньги в принадлежащие ему различные черисийские деловые предприятия. Дело было не в том, что Шарлиен возмущалась участием её дяди в черисийских рисковых вложениях, но если он собирался инвестировать в кого-то, то почему это не мог быть кто-то вроде Хоусмина или Мичейла? Кто-то, кто был хотя бы отдалённо принципиальным?

«Он паразитирует на принципах дяди Биртрима», — с досадой подумала она. — «Он знает, как дядя Биртрим недоволен моими решениями, и использует свою репутацию человека преданного Церкви, чтобы убедить дядю Биртрима положить деньги в его карман! Сейчас дядя Биртрим убеждён, что Кейри на самом деле его друг — один из очень немногих друзей, которые у него есть здесь, в Черис — и последнее, что мне нужно, это чтобы дядя, чья преданность Церкви Черис уже сомнительна, публично проводил время с кем-то, имеющим репутацию Кейри!»

Она на мгновение закрыла глаза, снова ругая себя. Её дядю едва ли можно было винить за то, что он общался с одним из горстки богатых и знатных черисийцев, которые не смотрели на него с открытым подозрением. И хотя она сделала несколько намёков Халбрукской Лощине, она не могла заставить себя быть более откровенной в своих попытках вбить клин между ним и Кейри. Она должна была. Она знала, что должна это сделать. Но у него было так мало друзей в Черис, и именно она была той, кто заставила его прийти сюда. Как бы сильно она ни питала отвращение к Кейри, он, очевидно, видел этого человека совсем в другом свете.