Что в имени тебе моём?

Оно умрёт, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальный,

Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке

Оставит мёртвый след, подобный

Узору надписи надгробной

На непонятном языке.

Что в нём? Забытое давно

В волненьях новых и мятежных,

Твоей душе не даст оно

Воспоминаний мирных, нежных.

Но… в день печали, в тишине

Произнеси его, тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я…

Третьей одесской любовью Пушкина была Елизавета Ксаверьевна Воронцова, жена новороссийского генерал-губернатора. Перешагнувшая своё тридцатилетие, графиня, тем не менее, сохранила красоту и пылкость чувств. «Жена М. С. Воронцова не отличалась семейными добродетелями и, так же, как и её муж, имела связи на стороне», – вспоминала Каролина Эшлиман, дочь близкого к семье Воронцовых архитектора Карла Эшлимана.

Не сразу – изрядно помучив молодого поклонника – Элиза (так друзья звали Елизавету Ксаверьевну) наконец ответила Пушкину взаимностью.

Поскольку граф и его супруга принимали гостей каждый на своей половине, ничто не мешало любовникам предаваться запретной страсти. Но потом они из предосторожности стали встречаться вне дома – на берегу моря, в уединённой пещере… В последнее лето пребывания Пушкина в Одессе туда приехала жена писателя Вяземского, Вера Фёдоровна – она не раз бывала наперсницей свиданий Александра и Элизы на морском берегу. В одном из писем Вера Вяземская рассказывала мужу о том, как однажды их троих – её, графиню и Пушкина, окатило большой волной, когда они стояли на прибрежных камнях…

Эти романтические прогулки навеяли поэту строки – к сожалению, так и оставшиеся в наброске:

Приют любви, он вечно полн

Прохлады сумрачной и влажной,

Там никогда стеснённых волн

Не умолкает гул протяжный.

***

А между тем известность поэта росла. Прямая тому иллюстрация – нижеследующий случай. Как-то раз Пушкин выехал за город, направляясь погостить к одному из своих приятелей. Погружённый в раздумья, он трясся по пыльной дороге в давно требовавшем починки скрипучем экипаже. Внезапно дорога сделала крутой поворот и упёрлась в невесть откуда взявшуюся здесь артиллерийскую батарею. Только тут кучер, натянув вожжи, остановил лошадей и признался, что сбился с пути.

Поэт ругнул незадачливого возницу и, выйдя из экипажа, направился к скучавшему подле орудий молодому офицеру. Он справился о дороге, и офицер указал ему нужное направление – а затем, после некоторой заминки, спросил:

– Прошу прощения, сударь, не с Пушкиным ли я имею честь разговаривать?

– С Пушкиным.

– С тем самым Пушкиным, чьи стихи ныне читает вся Одесса?

– Ну… не ведаю насчёт всей Одессы, однако я действительно Александр Сергеевич Пушкин и, как вы изволили заметить, занимаюсь стихосложением.

– Александр Сергеевич, любезнейший! – просиял офицер. – Я читал ваш «Бахчисарайский фонтан»! И «Руслана и Людмилу»! Это великолепно! Покорнейше прошу, погодите минуточку – я сейчас…

С этими словами он бросился собирать солдат к орудиям. А затем стал отдавать команды:

– Первое орудие – пли!

Пушечное жерло с грохотом извергло сноп огня.

– Второе орудие – пли!

Прогрохотал ещё один пушечный выстрел.

– Третье орудие – пли!

На звуки артиллерийской пальбы из расположенных в отдалении палаток выскочили офицеры. Они бежали к батарее с криками:

– Что такое?

– Почему стреляете?

– С ума вы там посходили, что ли?

– Это салют, – торжественно объявил молодой офицер, – в честь удостоившего нас посещением великого российского пиита Александра Сергеевича Пушкина!

Через несколько минут прискакал на взмыленном жеребце батальонный командир. Он был вне себя от ярости и приказал посадить самовольщика под арест. Пушкин вступился за нарушителя дисциплины, однако все его увещевания канули втуне.

– Ничего, Александр Сергеевич, – неунывающим тоном проговорил молодой офицер, когда его уводили на гауптвахту. – Зато этот счастливый день я сохраню в памяти на всю жизнь!

***

А с деньгами у Пушкина, как обычно, дела обстояли не лучшим образом. Сие положение можно проиллюстрировать, в частности, записанными профессором К. П. Зеленецким2 воспоминаниями одесского извозчика:

«Жил он в клубном доме, во втором этаже, сверху над магазином Марибо. Вхожу в комнату: он брился. Я к нему. «Ваше благородие, денег пожалуйте», – и начал просить. – Как ругнёт он меня, да как бросится он на меня с бритвой. Я бежать, давай бог ноги, чуть не зарезал. С той поры я так и бросил. Думаю себе: пропали деньги, и искать нечего, а уже больше не повезу. Только раз утром гляжу, тут же и наша биржа, Пушкин растворил окно, зовёт всех, кому должен… Прихожу я. «На, вот тебе по шести рублей за каждый раз, да смотри вперёд не совайся…».

***

Любовные утехи с чужими жёнами всегда таят в себе возможность неприятностей. Как ни таились Пушкин и графиня Воронцова от чужих глаз, а всё же в обществе начались пересуды, которые вскоре дошли до графа Воронцова. Дабы унизить молодого соперника, тот направил Пушкина в числе низших чинов генерал-губернаторской канцелярии на истребление саранчи. Поэт был взбешён. А всё же делать нечего – отправился в Херсонскую губернию Елисаветградского уезда, куда ему вменялась командировка.

О том, как приступил к делу коллежский секретарь Пушкин, свидетельствовал позже Пётр Ларий3 – сын местного помещика, в ту пору готовившийся стать юнкером и в силу свойственного возрасту любопытства не упускавший из внимания ничего мало-мальски занимательного среди того, что происходило окрест родительской усадьбы:

«Пушкин, как известно, был послан Воронцовым уничтожать саранчу. Видя бесплодную борьбу с этим бичом, Пушкин созвал крестьян и повёл такую речь:

«А знаете ли вы, что такое саранча?»

Мужички помялись, посмотрели друг на друга, почесали, как водится, затылки и, наконец, один молвил:

«Наказанье божье, ваше высокородие».

«А можно бороться с божьим наказанием?» – спрашивает А. С.

«Вестимо нельзя, ваше благородие».

«Ну, так ступайте домой», и больше их не требовал».

С полей ристалищ за урожай, совершавшихся описанным выше образом, Пушкин возвратился в Одессу 28 мая. Он столь артистично напустил на себя вид измождённого скитаниями зимогора, что на следующий день М. Ф. Орлов, проникшись сочувствием к поэту, писал жене: «Пушкин был послан на саранчу. Он воевал с нею, и после весьма трудной кампании вчера вернулся, отступив перед несметным неприятелем…».

Воронцов был не столь доверчив, посему при появлении своего беспокойного подчинённого лишь поинтересовался сардоническим тоном:

– Вы хоть самолично саранчу-то видели, Александр Сергеевич?

– Видел, – не моргнув глазом, отрапортовал поэт.

– И что ж, её много?

– Много!

Кроме того, по возвращении из командировки Пушкину надлежало представить графу отчёт о проделанной работе – и он представил… иронический рапорт в стихах, являвший собой предел лаконизма:

Саранча летела, летела

И села.

Сидела, сидела, всё съела

И вновь улетела.

Теперь настала очередь Воронцова сердиться… Зато впредь коллежского секретаря Пушкина избавили от бремени служебных поручений.