«Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия; и в обеих он ушёл далеко».

Из воспоминаний барона М. А. Корфа, лицейского товарища Пушкина

«Пушкин, ты приобрёл уже в России пальму первенства: один Державин только ещё борется с тобою, но ещё два, много три года усилий, и ты опередишь его: тебя ждёт завидное поприще: ты можешь быть нашим Байроном, но ради Бога, ради Христа, ради твоего любезного Магомета не подражай ему. Твоё огромное дарование, твоя пылкая душа могут вознести тебя до Байрона, оставив Пушкиным. Если б ты знал, как я люблю, как я ценю твоё дарование. Прощай, чудотворец».

Из письма К. Ф. Рылеева от 12 мая 1825 г.

В прошлой своей книге – спустя два века после путешествия Пушкина по югу России – я проехался вслед за ним, попытался взглянуть на мир глазами ссыльного поэта, поймать отголоски пушкинской лиры в обновлённом хронотопе.

Далее, к новым местам ссылки, в Кишинёв, Одессу и Михайловское, а оттуда – на вольные хлеба, в Москву и Санкт-Петербург «солнцу русской поэзии» предстоит отправиться одному, ибо не в каждом из упомянутых мест мне довелось побывать.

Поскольку о Пушкине написано уже немало, я не стану здесь последовательно и скрупулёзно выводить все сколько-нибудь значимые эпизоды биографии Александра Сергеевича, а уделю внимание преимущественно чувственной стороне его жизни – то есть тому плодородному гумусу, из коего, собственно, и рождается поэзия. Всё в соответствии с его заветом, оставленным на полях рукописи первого пушкинского сборника стихотворений – так называемой тетради Всеволожского:

От многоречия отрёкшись добровольно,

В собранье полном слов не вижу пользы я;

Для счастия души, поверьте мне, друзья,

Иль слишком мало всех, иль одного довольно.

Отправленный в ссылку за крамольные эпиграммы, молодой Пушкин вместе с семейством генерала Раевского совершил вояж по Кавказу и Крыму – и 21 сентября 1920 года наконец добрался до Кишинёва.

Там он остановился в заезжем доме Ивана Николаевича Наумова, состоявшего при квартирной комиссии. Но в скором времени наместник Бессарабской области генерал Инзов предоставил поэту квартиру в одном с собою двухэтажном доме: сам генерал жил на втором этаже, а Пушкину были отведены две небольшие комнаты внизу, с тремя окнами, выходившими в сад.

«В этом доме Пушкин прожил почти всё время, – писал литературовед Пётр Бартенев, – он оставался там и после землетрясения 1821 г., от которого треснул верхний этаж, что заставило Инзова на время переместиться в другую квартиру… Большую часть дня Пушкин проводил где-нибудь в обществе, возвращаясь к себе ночевать, и то не всегда, и проводя дома только утреннее время за книгами и письмом. Стола, разумеется, он не держал, а обедал у Инзова, у Орлова, у гостеприимных кишинёвских знакомых своих и в трактирах. Так, в первое время он нередко заходил в так наз. Зелёный трактир в верхнем городе».

Иван Никитич Инзов, под начало которого прибыл ссыльный Пушкин, отнёсся к молодому поэту весьма благосклонно и спускал тому все «проказы»; разве только иногда сажал «под арест» – то есть запирал для острастки в его собственной комнате. Пушкин всю жизнь вспоминал об Инзове с почтением и благодарностью. «Генерал Инзов добрый и почтенный старик, он русский в душе, – писал Александр Сергеевич. – Он доверяет благородству чувств потому, что сам имеет чувства благородные». А ещё генерал состоял в кишинёвской масонской ложе «Овидий», и по его рекомендации 4 мая 1821 года Пушкина приняли в общество «вольных каменщиков».

Впрочем, масонство для поэта было лишь вольнодумной забавой, одним из многих приключений, коих требовала душа. Да, одним из многих, поскольку в Кишинёве Пушкин, что называется, окунулся в бездну страстей: балы и маскарады, короткие, ни к чему не обязывающие адюльтеры с замужними дамами и «вавилонские ночи» с девицами лёгкого поведения… «С каждого вечера Пушкин собирал новые восторги, – писал его товарищ по лицею, будущий российский канцлер В. П. Горчаков, – и делался новым поклонником новых, хотя и мнимых – богинь своего сердца».

Молодой поэт, в самом деле, пользовался необычайной популярностью у кишинёвских дам. Об этом свидетельствуют все, знавшие его в ту пору. Особенно скандальную известность получил роман Пушкина с цыганкой Людмилой Шикорой, женой местного помещика Инглези. Приятель поэта, некто Градов, вспоминал один примечательный случай, касающийся развязки этого романа:

«Я лёг после обеда заснуть, вдруг раздался сильный стук. Я отворил дверь. Передо мной стоял Пушкин. «Голубчик мой, – бросился он ко мне, – уступи для меня свою квартиру до вечера. Не расспрашивай ничего, расскажу после, а теперь некогда, здесь ждёт одна дама, да вот я введу её сейчас сюда». Он отворил дверь, и в комнату вошла стройная женщина, густо окутанная чёрной вуалью, в которой, однако, я с первого взгляда узнал Людмилу. Положение моё было более, нежели щекотливое: я был в домашнем дезабилье. Схватив сапоги и лежавшее на стуле верхнее платье, я стремглав бросился из комнаты, оставив их вдвоём. Впоследствии всё объяснилось.

Пушкин и Людмила гуляли вдвоём в одном из расположенных в окрестностях Кишинёва садов. В это время мальчик, бывший постоянно при этих tete-a-tete настороже, дал им знать, что идёт Инглези, который уже давно подозревал связь Людмилы с Пушкиным и старался поймать их вместе. Пушкин ускакал с ней с другой стороны и, чтоб запутать преследователей, привёз её ко мне. Однако это не помогло. На другой день Инглези запер Людмилу на замок и вызвал Пушкина на дуэль, которую Пушкин принял… Дуэль назначена была на следующий день утром, но о ней кто-то донёс генералу Инзову. Пушкина Инзов арестовал на десять дней на гауптвахте, а Инглези вручил билет, в котором значилось, что ему разрешается выезд за границу вместе с женою на один год. Инглези понял намёк и на другой день выехал с Людмилою из Кишинёва. Таким образом дуэль не состоялась. Пушкин долго тосковал по Людмиле».

А дуэлей у молодого поэта в ту пору случалось немало – то из-за женщин, а то из-за каких-нибудь пустячных ссор с офицерами и местной знатью. А. И. Тургенев в письме сообщал П. А. Вяземскому: «Кишинёвский Пушкин ударил в рожу одного боярина и дрался на пистолетах с одним полковником, но без кровопролития. В последнем случае вёл он себя, сказывают, хорошо…». П. И. Долгоруков записал в дневнике: «Пушкину объявлен домовой арест за то, что прибил одного знатного молдавана, не хотевшего с ним выйти на поединок. Сцена, как сказывают, происходила в доме вице-губернатора, который вместе с бригадным командиром Пущиным приглашены были к наместнику для объяснения по сему предмету…».

Поэт словно испытывал судьбу на прочность, выказывая полное презрение к смерти, и вскоре снискал славу отъявленного дуэлянта. П. В. Анненков писал:

«Дуэли его в Кишинёве приобрели всеобщую известность и удостоились чести быть перечисленными в нашей печати, но сколько ещё ссор, грубых расправ, рискованных предприятий, оставшихся без последствий и не сохранённых воспоминаниями современников. Пушкин в это время беспрестанно ставил на карту не только жизнь, но и гражданское своё положение: по счастию, карты – до поры, до времени – падали на его сторону, но всегда ли будут они так удачно падать для него, составляло ещё вопрос. Сам Пушкин дивился подчас этому упорному благорасположению судьбы и давал зарок друзьям обходиться с нею осторожнее и не посылать ей беспрестанные вызовы, но это уже было вне его власти. Ко всем другим побуждениям нарушать обет присоединилась у него ещё одна нравственная особенность. Он не мог удержаться от соблазна идти навстречу опасности… Ему нужно было дать исход природной удали и отваге. Он даже не мог слушать рассказа о каком-либо подвиге мужества без того, чтобы не разгорелись его глаза, и не выступила краска на лице, а перед всяким делом, где нужен был риск, он становился тотчас же спокоен, весел, прост».