Однажды на почве карточной игры его вызвал к барьеру офицер генштаба Зубов. Стрелялись в винограднике за городом. Пушкин с равнодушным видом ел черешни, пока противник целился в него, и даже бровью не повёл во время выстрела. Затем спросил промахнувшегося офицера:

– Вы удовлетворены?

Ответного выстрела Зубов требовать не стал – и, восхищённый отвагой соперника, бросился к нему, дабы заключить в объятия.

– Это лишнее, – холодно отстранился Пушкин. И покинул место дуэли.

Девять лет спустя он описал этот поединок в повести «Выстрел».

***

Об амурных похождениях Александра Сергеевича в Кишинёве слагали легенды. Впрочем, иначе и быть не могло, поскольку он создавал тому благоприятную почву. Тогдашний приятель Пушкина Николай Алексеев уступил ему на время свою любовницу Марию Эйхфельт. Один за другим промелькнули стремительные романы поэта с подполковничьей женой Викторией Вакар, с жёнами молдавских бояр Аникой Сандулаки, Мариолой Ралли, Марией Балш… Последнюю Пушкин бросил ради адюльтера с генеральской женой Екатериной Альбрехт. Молодая генеральша без ума влюбилась в поэта и стала изводить его своей ревностью ко всем окружающим женщинам – так, что Пушкин не знал уже, как от неё избавиться. Но и покинутая Мария Балш не успокоилась. Решив отомстить бывшему любовнику, она спровоцировала его ссору со своим мужем Тодораки Балшем. Перепалка вышла столь бурная, что чуть было не переросла в мордобитие: поэт уже занёс над головой Тодораки увесистый медный подсвечник – но, по счастью, его руку успел перехватить Николай Алексеев. Дело кончилось вызовом на дуэль… Однако в Кишинёве фортуна берегла поэта: о намечавшемся поединке прознал генерал Инзов – он привычным образом отправил Александра Сергеевича поостыть на гауптвахту, а затем и вовсе заставил соперников примириться. Пушкин успокоился тем, что написал чрезвычайно ругательную эпиграмму в адрес Марии Балш и её мужа – «Тодорашки»…

Многие современники вспоминали забавный эпизод: когда у Пушкина в загородном саду состоялось тайное свидание с одной знатной дамой, из кустов вдруг выскочила молодая цыганка и с яростными криками вцепилась в предмет нежной страсти поэта. Пушкин пытался оттащить ревнивицу от своей пассии, но тщетно. Тогда он схватил валявшуюся поблизости жердь и принялся охаживать ею цыганку. Та оставила в покое растрёпанную спутницу поэта с явным намерением вцепиться в него самого, но, постояв несколько секунд на месте, одумалась и удалилась горделивой походкой. На шум драки успели сбежаться зеваки, отчего это происшествие получило широкую огласку… А у избитой ни за что ни про что дамы на почве пережитого случилась нервная болезнь, и она уехала на лечение за границу.

К слову, Пушкин и сам был изрядным ревнивцем. Иной раз он мстил неверным возлюбленным довольно злыми стихами. Так, в период своей молдавской ссылки он несколько раз ездил погостить в село Каменку Чигиринского уезда Киевской губернии, где располагалось имение Давыдовых, сводных братьев генерала Раевского. У одного из братьев, отставного генерала Александра Львовича Давыдова, добродушного толстяка и обжоры, была жена-француженка – Аглая, дочь герцога де Граммона, беглого французского роялиста. Аглая имела столь же красивую внешность, сколь и беспутный нрав. Между ней и поэтом пробежала искра страсти, но хватило её ровно на три недели альковных утех; затем ветреная Аглая, по всей видимости, переметнулась на иной объект, поскольку Пушкин разразился в адрес любовницы следующими язвительными строками:

Иной имел мою Аглаю

За свой мундир и чёрный ус,

Другой за деньги – понимаю,

Другой за то, что был француз.

Клеон – умом её стращая,

Дамис – за то, что нежно пел.

Скажи теперь, мой друг Аглая,

За что твой муж тебя имел?

***

В середине 1821 года Пушкин познакомился с гречанкой Калипсо Полихрони. И принял её, как эстафетную палочку, от другого своего великого современника: Калипсо рассказывала, что в Константинополе она водила знакомство с Байроном и именно с ним впервые познала плотскую любовь. Это необычайно возбудило фантазию Александра Сергеевича. Между ним и гречанкой завязался роман. Мать Калипсо слыла известной колдуньей; она зарабатывала на жизнь тем, что занималась приворотом для состоятельных клиентов. Однажды Пушкин, смеясь, сказал:

– Она и меня приворожила!

Но червь ревности точил сердце поэта. Тень Байрона в его воображении всегда сопутствовала Калипсо. Об этом можно судить и по строкам посвящённого ей стихотворения «Гречанке»:

Ты рождена воспламенять

Воображение поэтов,

Его тревожить и пленять

Любезной живостью приветов,

Восточной странностью речей,

Блистаньем зеркальных очей

И этой ножкою нескромной;

Ты рождена для неги томной,

Для упоения страстей.

Скажи: когда певец Леилы

В мечтах небесных рисовал

Свой неизменный идеал,

Уж не тебя ль изображал

Поэт мучительный и милый?

Быть может, в дальней стороне,

Под небом Греции священной,

Тебя страдалец вдохновенный

Узнал иль видел, как во сне,

И скрылся образ незабвенный

В его сердечной глубине.

Быть может, лирою счастливой

Тебя волшебник искушал;

Невольный трепет возникал

В твоей груди самолюбивой,

И ты, склонясь к его плечу…

Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой

Питать я пламя не хочу;

Мне долго счастье чуждо было.

Мне ново наслаждаться им,

И, тайной грустию томим,

Боюсь: неверно всё, что мило.

Однако помимо воли поэта «пламя мечты ревнивой» всё-таки разгоралось; и за несколько месяцев оно обратило в пепел его страсть к Калипсо.

***

Что бы там ни рассказывали досужие мемуаристы, а ссылка есть ссылка, и жизнь Пушкина отнюдь не была столь беззаботной, какой могла показаться со стороны. Во-первых, он постоянно страдал от безденежья и был вынужден брать в долг – то у друзей, а то и у самого генерала Инзова. Оттого в его письмах к брату нередки отчаянные призывы в таком духе: «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю закон божий и 4 первые правила – но служу и не по своей воле – и в отставку идти невозможно. – Всё и все меня обманывают – на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных…». Во-вторых, ощущение несвободы со временем всё чаще ввергало поэта в уныние. По счастью, мрачное настроение тоже порой способствует полёту муз, и в подобные минуты – сидя под арестом за очередную свою «проказу» – Пушкин в одно дыхание написал:

Сижу за решёткой в темнице сырой.

Вскормлённый в неволе орёл молодой,

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюёт под окном,

Клюёт, и бросает, и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно;

Зовёт меня взглядом и криком своим

И вымолвить хочет: «Давай улетим!

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

Туда, где синеют морские края,

Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..»

И всё же существование Пушкина могло быть куда хуже, если бы добрейший генерал Инзов не прикрывал его от вышестоящего начальства. Так после очередного доноса начальник Главного императорского штаба князь П. М. Волконский писал генералу:

«До сведения Его Императорского Величества дошло, что в Бессарабии уже открыты или учреждаются масонские ложи под управлением в Измаиле генерал-майора Тучкова, а в Кишинёве некоего князя Суццо, из Молдавии прибывшего: при первом должен находиться также иностранец Элиа де Фра, а при втором – Пушкин, состоящий при Вашем превосходительстве и за поведением коего поручено было вам иметь строжайшее наблюдение…