– Давай твой паспорт, впишу тебя в домовую книгу, а завтра зарегистрируешься у участкового и получишь карточки. Авось не пропадём, Бог милостив.

Управхоз Егор Андреевич жил в квартире на первом этаже окнами во двор. От фундамента по стенам ползла сырость, наполняющая квартиру сладковатым запахом плесени. Плесень была неистребима, хотя жильцы вели с ней нешуточные бои, вплоть до окуривания стен горючей серой. Серная вонь витала в воздухе почти месяц, но плесень санобработки не заметила, благополучно продолжив расползаться по штукатурке зеленоватыми пятнами.

В квартире были четыре комнаты, кухня и тесная ванная комната без ванны, но зато с краном, цедившим капли в подставленное ведро. Главное место в общественной кухне занимала дровяная плита, на которой стояли керосинки по числу комнат. К стенам жались кухонные столики и висели ходики с кукушкой и двумя гирьками в виде шишек.

У Кати в доме были точно такие же часы, поэтому они приласкала их взглядом, как старого друга, и тревога на сердце стала рассеиваться.

Егор Андреевич распахнул дверь из коридора и ласково подтолкнул Катю вперёд:

– Располагайся, дочка.

Если бы благодарность имела свойства жидкости, то Катя наверняка утонула бы в её волнах. Но поскольку она не любила выказывать свои чувства, то в ответ только кивнула:

– Спасибо большое!

Спать ей предстояло на раскладушке, вытащенной из огромного тёмного шкафа с резными створками.

– Сам столярничал, – похвастал Егор Андреевич. – И шкаф, и раскладушку.

Кроме шкафа комната вмещала круглый стол, покрытый зелёной клеёнкой, четыре стула, деревянную кровать и тумбочку.

Помогая расставить раскладушку, Егор Андреевич посетовал:

– Я бы сюда и сам лёг, чтобы тебе бока не ломать, да продавлю ненароком.

– Обожаю спать на раскладушке, – заверила его Катя, потому что это была правда. В Новинке она часто забиралась на чердак, где на раскладушке лежал матрац, набитый сеном, и ложилась навзничь, глядя, как под крышей раскачивается паутина бельевых верёвок. Вдыхая пряный запах трав, она читала, думала или мечтала.

Несмотря на незнакомое место, уснула Катя почти сразу, а Егор Андреевич сел за стол, придвинул пепельницу, но курить не стал. Посмотрев на портрет жены на стене, тяжело вздохнул:

– Вот, Фрося, какие дела.

У него вошло в обыкновение вечером рассказывать ей, как прошёл день.

Ордер на вселение Егору Андреевичу выдали ещё в двадцатых, когда он с женой и дочкой пришёл в Петроград из Псковской губернии, где их село сгорело дотла.

Жители не поняли, кто запалил пожар, белые или красные, а может, и из деревенских кто-то соседям мстил, но только иного выхода, как податься в город, у Егора Андреевича не осталось.

В ленинградской части жизни у Егора Андреевича был родной завод, эта комната и, конечно, жена Фрося и дочурка Любонька. Дочкины портреты Егор Андреевич все спрятал – не мог смотреть без душевной боли: руки начинали ходить ходуном, а из груди вырывалось рыдание, больше похожее на звериный рык.

Любонька служила военврачом и погибла на Халхин-Голе. Следом за дочкой на погост отнесли Фросю. А он, старый пень, остался небо коптить, хотя с радостью переселился бы к ним на небушко.

Но сейчас война, а значит, надо жить. Не для себя – для других. Для жильцов, для Ленинграда, вон, для этой нежданной конопухи, что сопит под одеялом на раскладушке.

То ли порывистостью движений, то ли прямым взглядом, но Катерина крепко напомнила Егору Андреевичу потерянную Любоньку.

С двадцать шестого августа в Ленинграде был введён комендантский час. Движение по городу прекращалось в десять вечера и начиналось в пять утра.

Второго сентября вновь снижены нормы хлеба.

Гитлеровцы пёрли на Ленинград со всех сторон, не давая Красной армии роздыху. Радиоэфир заполонили тревожные сводки с фронтов. Война грозила затянуться надолго.

Катя подумала, что надо сделать какие-нибудь продовольственные запасы на зиму. Что взять с Егора Андреевича? В буфете у него тараканы свадьбу справляют, а на кухне стоит бутыль подсолнечного масла и лежит кулёк серых макарон.

Когда Катя совала макароны в кипяток, то они сразу же разваривались в полужидкую массу.

– Третий сорт, что ты хочешь? – сказала соседка тётя Женя. – Такими макаронами впору поросят кормить.

Работала тётя Женя на швейной фабрике. Она была грузная, черноволосая и длиннорукая, как горилла. Ещё в квартире жила библиотекарша Вера Ивановна с двумя детьми – тринадцатилетней Ниной и шестилетним Ваней. Хорошенькая блондинка с красивыми глазами, Вера Ивановна оказалась очень непрактичной и всё время забывала, где какие карточки надо отоваривать. Катя удивлялась: неужели трудно запомнить, что хлеб можно купить в любом магазине, а крупы, жиры и сахар только в прикреплённом. Из-за рассеянности Вере Ивановне приходилось дополнительно стоять в очередях, поручив Кате присматривать за детьми.

По большому секрету тётя Женя шепнула, что Вера Ивановна могла уехать в эвакуацию чуть ли не в первых рядах из-за того, что у неё муж полковник. Но она наотрез отказалась уезжать. Сказала, что не может оставить библиотеку, потому что без присмотра книги растащат. Такую позицию Веры Ивановны тётя Женя решительно осуждала и при каждом удобном случае не забывала пенять:

– Вот, Верка, не послушалась мужа и сиди теперь, как мышка в западне, да ещё с мышатами. Вон, народ говорит, что последние поезда с эвакуированными ушли, да назад вернулись. Захлопнулась наша коробочка.

Впрочем, тётя Женя выговаривала вполне беззлобно, даже с сожалением, и Вера Ивановна не неё не обижалась. Она давно привыкла, что тётя Женя может без стука войти к ней в комнату или по-свойски заглянуть в кастрюльку с супом.