Катя упрямо вздёрнула подбородок:

– Мама, как только мне исполнится восемнадцать, я пойду на фронт!

– Не видишь – здесь тоже фронт, только вместо винтовки у нас лопаты. – Мама как-то неловко наклонила голову набок и мягко отпустила носилки, уткнувшись лицом в песок.

– Мама! Мамочка! Мамуля!

С воем Катя ползала на коленях вокруг носилок, пытаясь заглянуть маме в глаза, которые были ещё яркие и влажные, но уже ничего не видели.

Потом, окаменев до боли в мышцах, Катя оттащила мамино тело к другим павшим. Под раскидистым кустом ивы с утра скопилось много тел, залитых кровью. Пожилой мужчина в гимнастёрке вытянулся во весь рост, а худенький мальчик с аккуратной русой чёлочкой будто спал, свернувшись калачиком.

Мозг отказывался воспринимать действительность, и Катя неосознанно старалась устроить маму поудобнее, подсовывая ей под голову подушечку из мха и укрывая ноги еловым лапником. Неужели мама ушла навсегда? Вот так просто – слетела с ладони, как летняя бабочка? В память врезались лес, синее небо и перевёрнутые носилки с рассыпанным по траве песком.

– Мамочка, прости, – единственное, что сумела сказать Катя, перед тем как снова идти копать траншею.

Спустя пару недель Катя шла в толпе беженцев по направлению к Ленинграду.

Она успела забежать домой всего на пару часов. Торопливо сменила изорванную юбку на спортивные шаровары с полосатой футболкой, схватила жакет и саквояж. Вот и всё. На пороге Катя обвела глазами родные стены и низко поклонилась, как над могилой.

Оторвавшаяся подошва от стоптанных парусиновых туфель шлёпала по земле и черпала носком песок. Чтобы его высыпать, приходилось часто останавливаться. Когда саквояж с посылкой окончательно оттянул руку, Катя привязала к кожаной ручке пояс от плаща и перекинула ношу через плечо. До Ленинграда путь неблизкий. С каждым километром идти становится всё тяжелее. По обочинам дороги стояли обгорелые дома. Дикими голосами ревели испуганные коровы, ржали лошади и стоял людской гомон, перекрывающий гул машин и отдалённые раскаты взрывов. Вся эта какофония звуков соединялась в один оркестр, страшный в своей безысходности.

Рядом с Катей, плечо в плечо, сопела подружка Ольга, тащившая на закорках увесистый мешок с тёплой одеждой. Голову она повязала пёстрой шёлковой косынкой, которая так выгодно подчеркнула её броскую, цыганскую красоту, что на Ольгу заглядывались даже самые измученные беженцы.

Ольга намеревалась идти до Красногвардейска, который жители упрямо продолжали называть Гатчиной, а там перезимовать у родни отца.

– За зиму Сталин фашиста разобьёт, тогда и увидимся, – жалобно сказала Ольга около развилки на Гатчину. С отчаянием утопающего она вцепилась в Катин жакет и тянула её за собой. В Ольгиных глазах Катя читала неприкрытый страх. Как оставить её одну, такую непутёху?

– Может, ты лучше со мной в Ленинград пойдёшь? А оттуда напишем твоим в Гатчину.

Но в ответ Ольга мелко затрясла головой:

– Что ты, Катя! В Гатчине я каждую улочку знаю, да и родня прокормит, а в Ленинграде нам с тобой и голову приклонить негде. Смотри, сколько народу туда идёт. Туча!

Ольга дождалась, когда с ними поравняется встречная воинская колонна, и повернула следом, махнув рукой на прощание:

– Бывай, подруга, не поминай лихом!

Катя вскинула поднятый над головой кулак.

– Бывай, Ольгуня! Не попади под бомбёжку! И, главное, не бойся! Помни: но пасаран!

Кинув вслед Ольге прощальный взгляд, она влилась в толпу беженцев, направлявшихся в Ленинград в поисках защиты и помощи.

Общий поток двигался медленно, до краёв заполняя собой широкую дорогу, изборождённую воронками от взрывов. В отдалении, за колхозными полями, ярко и страшно пылал лес.

Чередой тянулись гружёные подводы, их огибали грузовики, которые вынужденно подчинялись общему ритму и поэтому ехали на низкой скорости, с остановками. Группа усталых пастухов в резиновых сапогах гнала вперёд стадо ко-ров. Шли женщины с детьми, старики, старухи, подростки. Те, кто возвращался с оборонных работ, шагали налегке, а остальные волокли на себе домашний скарб в виде мешков, коробок и даже кастрюлек. Девчонка лет десяти ухитрилась приспособить себе на голову эмалированный таз, делавший её похожей на чудовищную синюю поганку на двух тонких ножках.

– Поберегись! – расчищая дорогу скоту, щёлкали кнутами пастухи.

Катя шарахнулась в сторону.

Совсем не таким прежде представлялся ей путь в Ленинград. В людской круговерти она чувствовала себя маленькой и потерянной. Это никуда не годилось.

– Не смей раскисать, Ясина! – строго приказал она сама себе и сама себе ответила: – Слушаюсь, товарищ командир!

Бодрость духа давалась с усилием. Чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей, Катя стала думать о посылке, надёжно упрятанной в саквояж, и о том, как ей называть новоявленную тётю – тётя Люда или Людмила Степановна? Фамилия у тёти была такая же, как у них с мамой – Ясина, из чего Катя сделала вывод, что тётя не замужем, хотя мама носила девичью фамилию, а про папу говорила, что он умер от тифа.

Заколоченная гвоздями посылка с тётиным адресом представляла собой небольшой, но тяжёлый – килограмма на три – деревянный ящичек, жирно подписанный химическим карандашом.

Интересно, что в нём лежит?

Отойдя к обочине, Катя повязала платок и перебросила саквояж на другое плечо, скользнув ладонью по разогретому солнцем шагреневому боку. Саквояж был малинового цвета с никелированным ободком, явно иностранного происхождения.

В детстве она назвала мамин саквояж волшебным сундучком, смутно догадываясь, что он прибыл в деревню Новинка из какой-то другой, совсем недеревенской жизни. Заглядывать в саквояж ей не позволялось. Мама запирала маленький замочек на ключ, который хранился в ящике письменного стола. Катя много раз выспрашивала у мамы о содержимом волшебного сундучка, но мама неизменно отвечала, что там лежат старые документы, которые давно вышли из употребления. На деле оказалось, что кожаное нутро, выстланное чёрным шёлком, хранит всего две вещи – посылку и фото.

«Папа!» – сразу угадала Катя, едва взглянув на маленькую карточку молодого мужчины в шляпе.

Строгое выражение лица с широко распахнутыми глазами показалось до боли знакомым. Эти глаза она каждый день видела в зеркале, огорчаясь, что они не похожи на мамины, с прелестным миндалевидным разрезом и пушистыми ресницами. Чтобы удостовериться в идентичности, она положила рядом с папиным фото свою фотографию и сравнила: точно, папа. Хотя, может статься, дядя. Раз оказалось, что у мамы есть сестра, то почему бы не быть и брату?

Она так задумалась, что не сразу обратила внимание, как люди с дороги прыснули к обочине и стали разбегаться по кустам.

– Воздух! Воздух! Ложись! – приставив руки ко рту рупором, закричал в толпу водитель одного из грузовиков. Взмахом руки он показывал, что надо лечь, но Катя осталась стоять на месте, как заворожённая глядя на приближающиеся самолёты.