– Но ведь, госпожа, все обязанности рыцаря не превыше человеческого мужества?

– Нет; но Господь Бог отнюдь не поровну разделил отвагу, доблесть и учтивость.

– Как же дурно надо судить о себе, чтобы трепетать от мысли обрести рыцарское звание; ведь все мы должны стремиться стать наилучшими; одна лишь лень сдерживает в нас душевные добродетели; они зависят от нашей воли, а вовсе не от добродетелей телесных.

– А в чем же разница между добродетелями душевными и телесными?

– Госпожа, мне сдается, что все мы можем быть мудрыми, учтивыми и щедрыми; это свойства души; но мы не можем придать себе высокий рост, силу, красоту, приятный цвет лица; это свойства тела. Их человек выносит с собою из чрева матери; а дары душевные достаются тому, кто сильно желает их иметь: любой может стать добрым и отважным, но не станет, если послушает советов небрежения и лени. Вы часто мне говорили, что благородного мужа созидает сердце; скажите же мне, будьте добры, каковы эти рыцарские обязанности, которые вы назвали столь устрашающими.

– С удовольствием, – ответила дама, – не обо всех, но о тех, о которых мне дано было узнать.

При начале своем рыцарство было не более чем забавой: тогда не смотрели на сановитость или знатность рода, ибо все мы уродились от одного отца и одной матери; и до того времени, когда зависть и вожделение стали проникать в мир, потеснив справедливость, между всеми царило полное равенство кровей. Когда же слабейшие стали во всем опасаться сильнейших, то пришлось учредить стражей и защитников, чтобы дать опору одним и воспрепятствовать насилию других.

Для этого избрали тех, кто выказывал себя самым сильным, самым рослым, самым ловким, самым красивым, если притом они сочетали с этими дарами дары душевные – верность, доброту, отвагу. Их назвали рыцарями оттого, что они первыми садились на коней[52]. Им надлежало быть учтивыми без низости, благосклонными без оглядки, отзывчивыми к несчастным, щедрыми к неимущим, всегда беспощадными к убийцам и ворам; всегда готовыми судить без ненависти и приязни, выбирать скорее смерть, чем малейшее пятно на чести. Им надлежало неотступно защищать Святую Церковь, коей не пристало утверждать свое право оружием и подобает подставить левую щеку тому, кто ударит ее по правой.

Все вооружение, носимое рыцарем, имеет особое назначение. Щит, висящий у него на шее, напоминает, что он должен стать между матерью Святой Церковью и теми, кто вознамерится нанести ей удар. Кольчуга, всецело покрывающая его тело, указует ему воздвигать неусыпную преграду против врагов Веры. Шлем блистает на его голове, ибо ему следует неизменно быть в первых рядах защитников правого дела, и подобен сторожевой башне на стенах, укрытию недремлющего часового. Глефа, длины достаточной, чтобы нанести первый удар, дает ему понять, что он должен внушать ужас злодеям, всегда готовым растоптать невинных. Меч – из всех родов оружия самое благородное. Он обоюдоострый; он колет и рубит святотатцев, разбойников, врагов справедливости.

Что же касается коня, он воплощает собою народ, коему следует поддерживать и нести на себе рыцаря, снабжать его всем, в чем у него может быть нужда. Рыцарь, в свой черед, должен направлять его и заботиться, как о себе самом.

Рыцарю надобно иметь два сердца: одно твердое, подобно магнитному железу, и обращенное к предателям и отступникам; другое – мягкое и гибкое, как воск, открытое добрым людям, бедным и страждущим.

Таковы обязанности, возложенные на рыцарство. Пренебречь ими нельзя, не погубив свое доброе имя на этом свете и свою душу на том. Ибо, становясь рыцарем, воин клянется защищать Святую Церковь и хранить ей верность; а в миру честные люди не потерпят меж собою того, кто окажется клятвопреступником перед своим Создателем. И потому любой, кто пожелает стать рыцарем, должен прямодушием и чистой совестью превосходить тех, кого не вдохновляет столь высокий сан. Лучше провести жизнь оруженосцем без рыцарского звания, чем потерять честь земную и царствие небесное, предав забвению свой долг.

Вдумчиво все это выслушав, Ланселот спросил:

– Госпожа, с самых первых дней рыцарства нашелся ли хоть один рыцарь, который бы сочетал в себе все названные вами добродетели?

– Разумеется; и Святое Писание тому порукой. Прежде сошествия Иисуса Христа были Иоанн Гиркан[53] и Иуда Маккавей[54], ни разу не обратившие спину к безбожникам; а еще были Симон, брат Иуды, царь Давид и многие другие. А после страстей Господних назову Иосифа Аримафейского, благородного рыцаря, который снял с креста Иисуса Христа и упокоил в гробнице. Назову и сына его Галахада, короля страны Офелизы, названной в память о нем страной Галлией. Таковы же и король Пель Листенойский, и брат его Ален Толстый, неустанно соблюдавшие себя в чести и славе в делах мирских и перед Богом[55].

– Ну что же, – сказал Ланселот, – если столько мужей были преисполнены всевозможных добродетелей, разве не будет подлым малодушием, если кто-то не осмелится притязать на рыцарское звание, сочтя, что все эти добродетели для него слишком высоки? Я не упрекаю тех, у кого нет душевных сил, чтобы на это решиться; но что до меня самого, то если найдется кто-нибудь, согласный посвятить меня в рыцари, я не откажусь из опасения, что рыцарство мне не по плечу. Быть может, Бог вложил в меня больше добродетелей, чем я осознаю; или в будущем одарит меня тем разумом и мужеством, коих мне недостает сегодня.

– Милый королевич, если уж ваше сердце по-прежнему жаждет этого рыцарства, ваша воля вскоре исполнится, и вы будете довольны. О! я догадывалась об этом; вот отчего я недавно проливала слезы. Дорогой мой королевич, я вложила в вас всю любовь, какую только может питать мать к своему чаду; и я с великой горечью предвижу, что вы меня скоро покинете; но уж лучше мне страдать от разлуки с вами, чем лишить вас чести быть рыцарем: честь эта будет как нельзя более уместна. Скоро вы примете посвящение от руки лучшего и вернейшего государя наших дней, я говорю о короле Артуре. Мы выедем уже на этой неделе и прибудем самое позднее в пятницу перед воскресным днем Святого Иоанна.

Ланселот выслушал эти слова с безмерной радостью. Тотчас же дама собрала все потребное в дорогу: белую кольчугу, крепкую и легкую; шлем, украшенный пластинами серебра; белоснежный щит с серебряным умбоном; большой меч, острый и легкий; острую железную пику с толстым и прочным древком сверкающей белизны; могучего коня, быстрого и неутомимого. А сверх того, для рыцарского облачения, котту из белого атласа, платье из белого шелка и плащ, подбитый горностаем.

Они пустились в путь во вторник той недели, что была накануне недели Святого Иоанна. В свите были пять рыцарей и три девицы, Лионель, Богор и Ламбег, множество оруженосцев и слуг, одетые в белое и на белых конях.

Они прибыли на взморье, взошли на корабль и высадились в Великой Бретани, в гавани Флодеэг[56], в воскресенье вечером: их известили, что король Артур желает праздновать день Святого Иоанна в Камалоте. Прибыв в четверг вечером к замку Лавенор, отстоящему от Камалота на восемьдесят миль, или английских лье, они наутро пересекли лес, выходивший к городскому лугу. В пути Владычица Озера была задумчива и молчалива, всецело во власти печали от близкой разлуки.

Как о том и доложили Владычице Озера, Артур стоял в Камалоте, где собрался праздновать Святого Иоанна. В пятницу накануне праздника он выехал из города через Уэльские ворота, чтобы поохотиться в лесу со своим племянником, монсеньором Гавейном, с Ивейном, Уриеновым сыном, с Кэем-сенешалем и многими другими.

В трех полетах стрелы от леса они увидели, как к ним приближаются носилки, бережно несомые двумя лошадьми. На носилках лежал рыцарь в полных доспехах, но без шлема и щита. Тело его было пронзено остриями двух копий с еще уцелевшими древками; в голову вклинился меч, обагренный кровью; и притом не похоже было, что он при смерти.