В день приезда коменданта все в части были на ногах чуть ли не с первыми петухами: разглаживали парадные мундиры, до солнечного блеска начищали каски, ваксили сапоги, а Ермолович даже подвел себе брови и нафабрил усы. Один только Мишка не готовился вместе со всеми, а, позевывая, сидел в дощатом сарайчике, где жил поросенок. Ночью парня разбудил дежурный, велел одеться и немедленно бежать к Галине Ксенофонтовне. Оказалось, что. заболел Бодяга, — так брандмейстерша звала поросенка, — и Мишке вменялось в обязанность делать ему горячие припарки.

— Какие, юноша, родятся на свет коварные люди, — возмущенно говорила Галина Ксенофонтовна. — Окатили бедного Бодягу, лишь я его гулять выпустила, из брандспойта ледяной водой. Сама, сама лично из окошка видела, да разглядеть не успела, кто хулиганит... Со своим козлом так бы не поступили...

К утру поросенку стало легче, но Мишке все равно было приказано продолжать лечение. Недовольному же Стяжкину Галина Ксенофонтовна посоветовала о кучере одноконной бочки пока забыть и заменить его временно хотя бы Киприяном.

— Мне, Григорий Прокопьевич, важнее Бодягу выходить,— заявила она тоном, не допускающим возражения, — чем всякие твои дурацкие смотры да парады. И не перечь! В рождество окороком станешь лакомиться, мне спасибо скажешь...

Комендант со своей свитой появился в части где-то после полудня. Из щелей сарайчика Мишка видел, как сначала во двор на взмыленном вороном скакуне влетел вестовой первой части, покрутился и что-то прокричал, махая нагайкой. Стяжкин, давно уже бывший наготове, быстро подал условный знак Ермоловичу, и тот заиграл «сбор». В считанные секунды пожарные во главе с Фалеевым выстроились около казармы, кучера — перед конюшней.

— Смир-р-но! — зычно скомандовал Стяжкин и, приложив руку к каске, зашагал навстречу въезжавшему в ворота шикарному фаэтону, в котором позади степенного казака-кучера сидели моложавый полковник в гвардейской фуражке и пожилой, с отвислыми щеками, толстый штатский. — Равнение на середину!

За фаэтоном на небольшой дистанции гарцевало несколько офицеров-кавалеристов.

Однако дальнейшей команды брандмейстера и ответных слов полковника Мишка не слышал: среди офицеров он неожиданно узнал Прохора. Прохор, перетянутый портупеей, в английском френче, в лакированных сапогах со шпорами и со звездочками подпоручика на погонах, подозрительно, как казалось Мишке, вглядывался в ряды пожарных. У парня застучало сердце: он решил, что сын Александра Гавриловича ищет его. Но Прохор, после того как смолкло «ура!» в честь высоких гостей, соскочил с лошади и, привязав ее к коновязи, с независимо снисходительным видом стал наблюдать за происходящим во дворе. Остальные всадники тоже спешились. А полковник и толстяк вылезли из фаэтона.

Комендант, очевидно, остался доволен встречей и, взглянув на свои часы, без лишних слов приказал бить тревогу. В ту же секунду раздался набат; пожарные и кучера, забыв, что все это делается для показа, бросились, обгоняя друг друга, кто к повозкам, кто к лошадям. Мишка не спуская испуганных глаз с Прохора, увидел бежавшего из конюшни в депо Киприяна с Мантилио на поводу. И только комендант собрался что-то шепнуть штатскому, как зазвучали сигналы трубы, и во двор со стороны улицы ворвалась пролетка брандмейстера, а за ней, звеня бубенцами, показался коннолинеечный ход...

Сделав несколько кругов, обоз неожиданно на полном скаку остановился. Пожарные замерли на местах и «ели глазами» коменданта; лишь один Стяжкин, опять приложив руку к каске, спрыгнул на землю.

— Прекрасно, брандмейстер, прекрасно! — благосклонно кивнул ему полковник и повернулся к толстому спутнику. — Как вы находите, любезный Фаддей Владимирович?

— У такого энергичного коменданта, как вы, господин полковник, плохие пожарные исключаются, — тоненьким льстивым голоском, никак не вязавшимся с его солидной фигурой, ответил толстяк и, сложив пальцы на животе, угодливо улыбнулся, — Ни великолепно умеете требовать с людей.

Комендант, явно польщенный последней фразой, приказал обозу еще раз проехать по двору, а затем пожелал поприсутствовать на учениях. По команде Стяжкина перед депо появился макет примитивной избушки, внутри которого лежало сухое сено. Брандмейстер осторожно бросил туда зажженную спичку, и через минуту макет запылал как смоляной факел. Конечно, зрелище это для тех, кто ничего не понимал в пожарном деле, могло показаться эффектным. Опытным же пожарным залить такой огонь труда не представляло...

Когда топорники баграми раскидали в разные стороны обгорелые, дымящиеся доски, полковник захлопнул крышку часов и произнес:

— Хватит, я вполне удовлетворен. Здесь, по-моему, все организуется быстрее, чем в первой части. Хотя, буду справедлив, и там дело поставлено неплохо. Благодарю, брандмейстер, от имени родины за службу.

— Рад стараться, ваше высокоблагородие! — гаркнул на весь двор, вытягиваясь перед комендантом, покрасневший от гордости Стяжкин.

Но тот уже обращался к толстяку:

— Ну-с, любезный, у меня, как видите, все... Передаю бразды правления вам... Напоминаю, долго не задерживайтесь.

— Постараюсь, господин полковник! — почтительно ответил толстяк. — Только распорядитесь, пожалуйста, чтобы люди слезли с телег.

— Брандмейстер, — лениво приказал комендант, снимая фуражку и вытирая платком плешивый затылок, — построй людей.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие, — отчеканил Стяжкин...

Пожарные, блестя касками, выравнялись около линеек и бочек, кучера — рядом со своими коренниками и пристяжными. А толстяк представился членом так называемого губернского «комитета спасения России» Фаддеем Владимировичем Раздуповым. Этот комитет был создан белогвардейцами.

Почесывая Бодяге спину, Мишка смотрел в щель и прислушивался к тому, о чем говорил оратор.

— Земляки! — бодро выкрикивал Раздупов, потрясая правой рукой. — Имею честь доложить вам, что власти комиссаров на седом Урале пришел конец... Свергнуть ее помогли дорогие братья-славяне из доблестного чехословацкого корпуса... Также имею честь доложить, что на помощь святой Руси, попавшей в страшную беду, наши верные союзники, народы великой владычицы морей и океанов Англии, прекрасной Франции, деловой и могучей Америки, воинственной страны восходящего солнца Японии, посылают свои войска. И в горькие для Родины часы, когда борьба с большевистской банной идет не на жизнь, а на смерть, каждый честный человек должен оказывать содействие защитникам многострадальной России...

В этот момент Прохор почему-то приблизился к строю пожарных.

Мишка, забыв про речь толстяка, испуганно зашептал про себя:

"Неужели Прошка взаправду меня ищет? Но откуда ему знать, что я здесь в кучерах состою?..»

Раздупов, закончив выступление, попросил слушателей задавать вопросы. К великому его сожалению, вопросов не оказалось.

— Не бойтесь, земляки! — взывал напрасно оратор.— Спрашивайте, если есть какие сомнения... Ну?

Прохор между тем зорко всматривался в лицо и в фигуру каждого пожарного. Однако ни на ком взгляд его долго не останавливался. Делал ли подпоручик это ради простого любопытства или действительно искал кого-то, сказать было трудно. Во всяком случае, он медленно прошелся перед строем туда и обратно, задержался на секунду около паровой машины, критически оглядел Киприяна и одноконную бочку...

Правда, кроме Мишки, никто особого внимания на Прохора нс обратил — мало ли что понадобилось офицеру: может, просто решил поинтересоваться, в порядке ли мундиры, пояса, каски...

Когда важные гости уехали, Стяжкин, чуть не приплясывая от радости, объявил:

— Отдыхайте, черти! Двое суток ничем заниматься не станем… И увольнительных не пожалею!

Мишку Галина Ксенофонтовна тоже освободила от всяких дел и похвалила за хорошее, сердечное отношение к простуженному Бодяге. Один лишь дядя Коля, снимая парадный мундир, недовольно бурчал: