XVIII. ВЕДЬ, ПОЧИТАЙ, ТЕБЯ ОТПЕВАТЬ СОБИРАЛИСЬ
Мишка открыл глаза, и ему показалось, что тупая, надоедливая боль исчезла. Но когда он, опершись на правую забинтованную руку, захотел приподняться, все перед глазами поплыло. Рука онемела и стала тяжелой, словно камень. Стиснув зубы, Мишка опрокинулся навзничь и несколько минут лежал неподвижно.
Как в тумане, то появлялись, то исчезали лица Левы, Люси, Юрия, дяди Коли, Геннадия Сидоровича, вспоминался какой-то высокий старик в пенсне со шнурком. Кажется, этот старик, вытирая окровавленной марлей свои длинные тонкие пальцы, раздраженно говорил:
— У бедняги в ранах клочья ваты от армяка... Опасаюсь заражения.
— Где же я? — произнес слабым голосом вслух Мишка, трогая повязку на голове.
Он находился в маленькой пропахшей лекарствами незнакомой комнате. Комната была оклеена потрескавшимися обоями, над кроватью висела вырезанная из иллюстрированного журнала картинка: пожарный обоз с горящими факелами мчится по ночному городу. Около кровати стояла застеленная белой бумагой табуретка с пузырьками и склянками.
— Очухался, Михаил Евлампиевич? — донесся вдруг издалека ласковый женский голос. — А ведь, почитай, тебя отпевать собирались.
Мишка обомлел: в дверях стояла улыбающаяся Люсина мать.
— Тетенька Похлебаева! — прошептал пораженный парень. — Вы-то как здесь?
— Живу я тут, Михаил Евлампиевич, — повела бровями Люсина мать. — Аль не ведал? Да лежи ты спокойно, непутевый... Господин Лисицкий; доктор, и санитарка его Валентиновна говорят, что тебе нельзя шибко шевелиться...
Какой Лисицкий? Какая Валентиновна? Ничего не мог понять Мишка.
Лишь одно он помнил хорошо: выполняя приказ Серяпина, впустил в три часа ночи в конюшню конокрадов, и морщинистый серяпинский «молодчик», по прозвищу Разъязви, зажег висячую лампу «молнию» и, ловко скрутив ему веревкой руки и ноги, уложил в угол на соломенную подстилку и, засунув в рот кляп, укрыл попоной.
«Ну и пусть угоняют лошадей, — думал тогда Мишка, ворочаясь с боку на бок.— Мне плевать... Пусть пакостят Александре Гавриловичу и Прошке, так им и надо... Зато меня оставят в покое».
Ему хотелось верить, что Серяпин сдержит свое слово. Ведь только вчера бил он себя кулаком в грудь и клялся:
— Да чтоб я самогонку-любушку не нюхивал больше, коли тебя подведу! Да пусть мои мать-отец сто раз в гробу перевернутся, коли я кому что непотребное брякну... Да у меня и желания такого нет...
Лежать долго связанным, да еще в темноте, было не очень-то приятно, и Мишка искренне обрадовался, услышав обращенные к нему слова Серяпина:
— Откланиваемся мы, Мишка-Михаил!.. Прощай!
Минут через пять раздался слабый скрип полозьев, затем все стихло.
Под утро, перебрав в уме возможные варианты наказания, парень незаметно для себя заснул и во сне видел, как он в парадной брандмейстерской шинели и в серебристой каске катал по городу Люсю на коннолинеечном ходу... Вдруг Люся заохала, больно ударила его в бок и закричала голосом Александра Гавриловича:
— Михаил!..
Мишка очнулся... и увидал дрожащего от ярости хозяина рядом с ним валялась сдернутая попона, а из-за спины Александра Гавриловича с фонарем в руках выглядывал перепуганный извозчик, древний дедушка Битюков.
— Михаил! Тебя спрашивают или нет? — продолжал Александр Гаврилович. — Лошади где?
— Ляксандра Гаврилыч, — робко зашептал Битюков, — у Михаила рот тряпкой затыкан... Тряпку... того, надо...
Выдернув резким движением кляп, Александр Гаврилович вновь набросился на парня:
— Говори, варнак, что случилось ночью?
— Не ведаю, ничего не ведаю! — начал гнусаво, как учил Серяпин, Мишка. Какие-то лихие люди забрались, меня...
— У, вражина! — перебил его Александр Гаврилович и снова пнул в бок. — Понимаешь ли ты, что натворил?
И, брызгая слюной, хозяин с руганью выскочил из конюшни.
А дедушка Битюков, причмокивая языком, поставил фонарь и опустившись на колени, начал кряхтя развязывать Мишку.
Оказалось, что он пришел на работу первым (старики ведь встают раньше всех) и застал распахнутые настежь ворота, а под навесом недосчитался саней. Запричитав, дедушка Битюков стал бегать по двору, а потом, подняв деревянную лопату для уборки снега, принялся барабанить в окна дома. Показавшемуся в форточке Александру Гавриловичу дедушка попытался что-то растолковать знаками.
Тот ничего не понял, однако, быстро одевшись, появился во дворе... и схватился за голову...
— Грехи, наши грехи! — шмыгал сейчас носом дедушка Битюков, помогая Мишке встать на ноги. — Прогневалось на нас небо. Кто хоть тут шалил-то? Ты... того, расскажи...
Но ни перед дедушкой Битюковым, ни перед извозчиками, которые один за другим появлялись во дворе, Мишка отчитываться не собирался. На их вопросы следовал заранее подготовленный ответ: в полусонном состоянии был связан, а кем именно, ведает лишь господь бог.
Правда, все извозчики отнеслись к Мишкиной беде с искренним сочувствием, и парню даже стыдно стало за разыгрываемый спектакль. Но как только снова послышался голос Александра Гавриловича (хозяин бегал в аптеку, на соседнюю улицу, звонить по телефону Прохору), стыд моментально улетучился.
— Ворюга, скотина!— пронзительно по-бабьи кричал Александр Гаврилович, отталкивая дедушку Битюкова и хватая Мишку за ворот. — Отвечай, как лучших коней проворонил. Ну?.
Но Мишка молчал, хотя Александр Гаврилович бил его по щекам и таскал за волосы. Растерянные извозчики, смущенно опустив глаза, старались не смотреть на хозяйскую расправу, а дедушка Битюков пытался урезонить не помнившего себя Побирского:
— Ляксандра Гаврилыч! — голосил он. — Как ты на том свете с Евлахой-то... того, встретишься? Спросит Евлаха за сына-то...
Наконец Александр Гаврилович, выбившись из сил, оттолкнул Мишку и, опустившись на навозную кучу, зарыдал. В этот момент во двор на своем гнедом жеребце влетел Прохор в сопровождении двух солдат. Их свирепые лица не предвещали ничего хорошего. Неопасная по сравнению с фронтом служба в полку «голубых улан», в основном полицейского характера, привлекала в полк различных шкурников, мародеров, искателей легкой наживы. Недавно военная комендатура возложила на «голубых улан» обязанность полностью отвечать за соблюдение порядка в городе. И уланы старались: на пустырях после их ночных рейдов находили раздетых и разутых людей, порубанных шашками — в тюрьму они никого не отправляли...
Что произощло, когда Прохор спрыгнул с коня, Мишка помнил плохо. В памяти остались лишь ухмылка молчаливого бешенства на губах у хозяйского сына, обнаженная шашка в руках и мгновенная острая боль...
— ...Очнись, сынок, очнись! — говорила испуганно Люсина мать, наклоняясь над Мишкой — Неужто сызнова сознание потерял?
— Да нет, тетенька Похлебаева, — пытаясь опять приподняться заверил ее Мишка. — Очнулся я. Просто в памяти шуровал... А к вам-то я как попал?
И когда Люсина мать сказала, что попал он сюда от соседей-пожарных через заборную дыру и принесли его полумертвого Геннадий Сидорович Рожин и Николай Сергеевич Латышев, Мишка не хотел верить.
— Не пришел же я, тетенька Похлебаева, в часть сам, — изумлялся Мишка. — Чё смеяться-то!
— Смеяться, конечно, нечего, — строго ответила Люсина мать. — Именно нечего... Ну хватит, однако, Михаил Евлампиевич, нам беседу вести! Испей-ка лучше...
Выпив послушно две ложки горького лекарства, Мишка мгновенно уснул, а когда протер глаза, за окном были уже сумерки. Прямо у стенки, на скамейке, сидели Люся и Юрий. Если бы у парня не закружилась голова и тело не сдавила какая-то тяжесть, он, наверное, соскочил бы с кровати.
От Люси и Юрия Мишка узнал, что в пожарную часть его привез дедушка Битюков. Стяжкин и Галина Ксенофонтовна в то утро отправились в церковь, поэтому дедушкины сани часовой пропустил беспрепятственно. Но, опасаясь скорого возвращения брандмейстера и объяснений с ним, Геннадий Сидорович предложил перенести Мишку к Похлебаевым. Связь с Левой он и дядя Коля поддерживали, как и Мишка, через Люсю, и маленький покосившийся домик за забором был хорошо знаком и им.
