Подозрительно.

Чехи все больше настораживались.

А мальчишка стал вдруг заговаривать о том, что чехи и русские — братья. Что у них общие враги и общие друзья. Ого, куда гнет! Да за одно слушание таких речей гитлеровцы повесить могут.

Однажды в неурочную пору, на раннем рассвете, когда хлеб еще не испекся, этот хитрец стал вдруг просить пекарей одолжить ему хлеба, да не одну буханку, а целую выпечку! Тут, слова не говоря, один чех дал ему пощечину, а другой пинка. Пусть жалуется тому, кто его послал честность чехов проверять!

Мальчишка, однако, никому не пожаловался. И как ни в чем не бывало снова за свое. Является и уговаривает — чехи должны помочь своим братьям русским… А сам-то он фольксдойч!

Ну и снова его честные чехи выставили за дверь. В следующий раз явился в окно. И снова начинает просить хлеба для каких-то детей, будто спрятавшихся от немцев в лесу.

Чехам не верится, но уже любопытно, что это за мальчишка такой?

— Это не барчук, — произнес, наконец, один пекарь, не вынимая трубки изо рта.

— Нет, барчук бы такого не вынес.

И однажды одолжили парню одну буханку. И попросили свою землячку горничную Любушу проследить, что будет делать с черным хлебом этот Бутенопик, заевшийся бубликами.

Хитрая Любуша проследила. Мальчишка темной ночью, прокравшись в овраг, встретил там русского старика, спасенного им от виселицы, и, плача, жаловался ему на жестокость чехов, которые бьют его как Сидорову козу да еще жаловаться велят тому, кто его подсылает. А старик утешал его, говорил, что чехи люди аккуратные, у них семь раз примерь, потом отрежь и тут уж ничего не поделаешь, надо терпеть, но свою линию держать до победы.

— Ничем их не проймешь, — пожаловался старику мальчишка. — Фашистские прихвостни — чуть что, выбрасывают руку вперед и — «хайль Гитлер!».

Чехи молча переглянулись, когда им все это рассказала Любуша.

А в следующий раз, когда мальчишка снова явился, то пекари, приветствуя его по-фашистски, вдруг немного сжали выброшенные вперед ладони, просунув между указательным и средним пальцами большой.

Мальчишка заметил это и повторил жест в точности.

— Сообразительный, — сказал один пекарь, пыхнув клубом дыма из трубки.

— Пожалуй, не простак. С таким дело иметь можно.

Вот и все. И впервые не надавали ему пинков и затрещин.

Операция «Сено», или охота за детьми

В секретных планах гитлеровцев, скрытых под разными пышными наименованиями, вроде плана «Морской лев», «Барбаросса», «Мрак и туман», одна операция называлась мягким словом «Сено». Под этим кодом крылся подлый план похищения и вывозки в Германию советских детей.

Гитлеровцы собирались воевать долго, и им требовалось много, очень много послушных солдат. Они надеялись воспитать краденых детей в своем духе, а не покорившихся, не поддающихся их воспитанию уничтожить.

Такая участь готовилась и ребятам, спасавшимся на заброшенном хуторе. В фашистскую комендатуру явился некто Митрофан Царев, бывший владелец этого хутора (тот самый кучер), и заявил, что он готов указать туда дорогу и содействовать поимке детей.

За услугу он просил дать ему на разведение пару коров, отнятых у колхозников, пару лошадей и признать его права на прежнее владенье, отнятое большевиками во время коллективизации.

Предатель был уже известен гитлеровцам, он выдал советских командиров и комиссаров, спрятанных местным доктором под видом заразных больных, и получил за это в награду мебель из квартиры казненного доктора и все его имущество.

Но осторожные немцы усомнились в том, что операция будет так легка. Они опасались, что в лесу таятся русские солдаты из попавших в окружение полков.

Митрофан рассмеялся и посоветовал лучше расспросить об этом вожатую из бывшего пионерского лагеря, которая сама попалась им в руки. И когда вожатая, которую фашисты попытались привлечь на свою сторону, крикнула, что в лесу партизаны, они еще раз спросили у Царева: ручается ли он за свои слова?

Предатель поручился головой.

— Нарочно пугает, — сказал он, — комсомолка она, известно, с коммунистами заодно. А я даже больше знаю, там у них скрывается раненый летчик, за которого я тоже желаю награду получить как положено — тысячу марок. Мне деньги нужны на обзаведение пчеловодным инвентарем. Медом вас буду снабжать, господа немцы, лесным, душистым.

Все это он выведал у Лизочки и поэтому говорил уверенно,

Фашисты на всякий случай послали наряд солдат на катере. И к русскому проводнику переводчиком был приставлен тот самый белокурый очкарик, что был сначала так любезен и потом так жесток с Владленой Сергеевной.

И вот вверх по Ловати пенит воду военный катер, полный солдат в рогатых касках.

Солдаты смотрят по сторонам настороженно.

Команда то и дело измеряет дно.

Митрофан говорит без умолку:

— Молочные реки здесь, кисельные берега! Молочко коровки дают, щедрые от вкусных травок, с заливных лугов. А кисель в натуральном виде растет — по берегам и смородина, и малина, и ежевика, рви да вари…

А грибков, грибков, господа немцы! Мой папаша много их солил, варил, мариновал и в Питер к царскому двору доставлял…

А мед, мед так с лип вековых в наши ульи и тек золотым потоком… Целебный, ароматный… Купцы с ним чай пили, моего папеньку благодарили… Рубликами да пятерочками, царскими золотыми лобанчиками…

Нам кому бы ни угождать, лишь бы деньги платили.

Немцы не понимали его. А переводчик, которому, видно, надоела эта болтовня, лишь протирал очки да морщил нос. Он сочинял стихи, мечтал стать поэтом, воспевающим подвиги германцев в походе на восток, и сейчас больше думал о рифмах, чем об этой пустячной операции.

Завидев лесную гриву на холме и остатки частокола вокруг хутора, бывший владелец его повеселел. Глаза его замаслились. Подмигивая солдатам, он зашептал, делая знак приглушить мотор:

— Все тихо. Спят-почивают деточки. Ничего не чуют. Мы их тепленькими возьмем!

Выключив мотор, матросы повели катер к берегу через заросли кувшинок по мелководью, отталкиваясь шестами.

— Вот тут бережок посуше, ножек не замараете, я эти места знаю. — Старик указал на травянистый мысок при впадении в старицу ручья.

Немцы стали высаживаться, стараясь не греметь оружием.

Тишина стояла такая, что хруст каждой ветки отдавался в ушах. Вокруг ни души. Только какие-то шальные вороны поднялись, как встрепанные, на вершины ветел, завидев солдат, и заорали во все глотки: «Вр-раг! Вр-раг!»

И сороки запрыгали по кустам и застрекотали: «Кр-ра-дется, кр-радется… Стар-р, стар-р, стар-ричок!»

А если там фашисты?

Любопытные сороки везде поспевали, не ускользнуло от их внимания и новое явление в лесу. В верховьях оврага, покрытых кочкарником и густо заболоченных, продиралась сквозь кусты и молодую поросль лошадь и тащила за собой волокушу.

Это был передок телеги, на котором лежали молодые березки. На них — какая-то поклажа. Березки пружинят, заметают следы и такая упряжка легко проходит там, где никакой транспорт не проберется.

Лошадь вел под уздцы хорошо знакомый местным сорокам старик, который то и дело бродит по их владениям, от коровьего стада, пасущегося на сухих полянах за болотами, до села, куда они летали покопаться в помойках.

На этот раз старика сопровождал мальчишка, мало известный сорокам, не здешний, хотя и одет как деревенские ребята. Старик и мальчишка были безоружны и вели какой-то мирный разговор.

И вдруг — происшествие.

С обрыва к ним кинулись притаившиеся люди, в одежде серой, как земля. Схватили старика, мальчишку за шиворот — и сразу к их поклаже.

Обнаружили там хлеб и стали его ломать руками, рвать, кусать. Старик с криком принялся отнимать. И пошла такая ссора, что сороки решили улететь подальше. Люди, напавшие на старика и мальчишку, были до зубов вооруженные. Еще стрелять начнут. Сороки поспешили на старый хутор поделиться этим происшествием со своей родней.