Но походы и отступления этих шести тысяч не имели своего Ксенофонта[87]. Ничего, кроме нечленораздельного ропота, смутных проклятий мрачного безумия, не сохранится о них в памяти веков! Они рыщут вокруг Парижа, ища, кого бы посадить в тюрьму; собирают реквизиции; наблюдают, чтобы декреты исполнялись, чтобы фермеры достаточно работали; снимают церковные колокола и металлических богородиц. Отряды постепенно продвигаются в отдаленные части Франции; кроме того, возникают то здесь, то там, подобно облакам в насыщенной электричеством атмосфере, провинциальные революционные армии, например рота Марата у Каррье, бордоские отряды Тальена. Говорят, Ронсен признавался в минуту откровенности, что его войска были квинтэссенцией негодяев. Их видят проходящими через базарные площади, забрызганных дорожной грязью, со всклокоченными бородами, в полном карманьольном виде. Первым подвигом их обычно было низвержение какого-нибудь монархического или церковного памятника, распятия или чего-нибудь в этом роде, что только попадется, затем наведение пушки на колокольню, чтобы снять колокол, не лазая за ним, колокол и колокольню вместе. Впрочем, как говорят, это отчасти зависело от величины города; если город имел много жителей и эти последние считались ненадежными, вспыльчивого характера, то революционная армия исполняла свою работу деликатно, с помощью лестницы и отмычки; мало того, случалось даже, что она брала свой билет на постой, совсем не выполняя подобного рода работу, и, слегка подкрепившись водкой и сном, шла дальше, к следующему этапу. С трубкой в зубах, с саблей у бедра она шествовала в полном карманьольном снаряжении.

Такое уже бывало и может повториться снова. Карл II выслал своих горцев против западных шотландских вигов; плантаторы Ямайки выписали собак с испанского материка, чтобы охотиться с ними на беглых негров; Франция также раздираема дьявольской сворой, лай которой на расстоянии полувека все еще звучит в наших ушах.

Но великую и поистине существенно главную и отличительную особенность конца террора нам еще предстоит увидеть, ведь прищурившаяся история по большей части всегда только небрежно пробегала глазами эту особенность, эту душу целого, ту особенность террора, которая делала его страшным врагом Франции. Пусть это примут во внимание деспоты и киммерийская коалиция. Все французы и все французское имущество находятся в состоянии реквизиции; четырнадцать армий поставлены под ружье; патриотизм со всем, что он имеет пригодного в сердце, уме, душе и теле или в карманах брюк, бросается к границам, чтобы победить или умереть! Карно сидит в Комитете общественного спасения, занятый "организацией побед". Не быстрее пульсирует гильотина в своем ужасном сердцебиении на площади Революции, чем поражает меч патриотизма, оттесняя Киммерию назад, в ее собственные границы, со священной почвы.

Фактически правительство можно по справедливости назвать революционным; некоторые его члены стоят "a la hauteur" - на высоте обстоятельств, а другие не стоят "а la hauteur", и тем хуже для них. Но анархия, можно сказать, организовалась сама собою: общество буквально перевернуто вверх дном; его старые силы работают с бешеной энергией, но в обратном порядке: разрушительно и саморазрушительно.

Любопытно видеть, как все обращается еще к какой-нибудь власти или источнику ее; даже анархия должна иметь центр, чтобы вращаться вокруг него. Вот уже шесть месяцев прошло с тех пор, как существует Комитет общественного спасения, и около трех месяцев с тех пор, как Дантон предложил, чтобы ему была предоставлена вся власть и "сумма в 50 миллионов" и чтобы "правительство было объявлено революционным". Сам он с этого дня не принимает в Комитете никакого участия, хотя его просят об этом много раз, но занимает свое место на Горе приватно. С этого дня 9 человек, хотя бы число их дошло и до 12, сделались бессменными, всегда избираемыми вновь, когда истекал их срок; Комитеты общественного спасения и общественной безопасности приняли свои позднейшие формы и порядок действия.

Комитет общественного спасения - в качестве верховного, Комитет общественной безопасности - в качестве подчиненного, они, подобно малому и большому советам, действуя до сих пор вполне единодушно, сделались центром всего. Они несутся в этом вихре, вознесенные силой обстоятельств странным, бессмысленным образом на эту ужасную высоту, и управляют этим вихрем или кажется, что управляют. Более странного собрания Юпитеров-громовержцев никогда еще не видела земля. Робеспьер, Бийо, Колло, Кутон, Сен-Жюст, не называя еще менее значительных: Амара, Вадье и др. в Комитете общественной безопасности, - вот ваши Юпитеры-громовержцы! Необходим сколько-нибудь выдающийся ум, но где его искать среди них, за исключением головы Карно, занятой организацией побед. У них не ум, а скорее инстинкт, способность угадывать, чего желает этот великий безгласный вихрь; способность безумнее других желать того, чего желают все, способность не останавливаться ни перед какими препятствиями; не обращать внимания ни на какие соображения, божеские или человеческие; твердо знать, что от божественного или человеческого нужно только одно: торжество Республики, уничтожение врагов Республики! При этом единственном духовном даре и таком малом количестве других даров у этих людей странно видеть, как безгласный, бесформенный, бушующий вихрь сам вкладывает свои вожжи в их руки и приглашает, даже принуждает их быть его руководителями!

Рядом заседает муниципальный совет Парижа; все в красных колпаках с 4 ноября; это собрание людей, стоящих вполне "на высоте положения" или даже выше его. Здесь ловкий мэр Паш, не упускающий из виду своей безопасности среди этих людей; здесь Шометт, Эбер, Варле и великий полководец Анрио, не говоря о Венсане, клерке из военного министерства, о Моморо, Добсане и других; все они стремятся разрушать церкви, поклоняться Разуму, истреблять подозрительных и обеспечить торжество революции. Быть может, они заходят в этом слишком далеко? Слышали, как Дантон ворчал на гражданские стихи и рекомендовал прозу и сдержанность. Робеспьер тоже ворчит, как бы, уничтожая суеверия, не вздумали создать религию из атеизма. В самом деле, Шометт и компания представляют род сверхъякобинства, или неистовую "партию бешеных[88] (des Enrages)", которая возбуждает в последние месяцы некоторое подозрение у ортодоксальных патриотов. "Узнать подозрительного на улице" - разве это не значит придать самому Закону о подозрительных дурной оттенок? Тем не менее люди, наполовину безумные, люди, ревностные сверх меры, трудятся здесь в своих красных колпаках без отдыха, быстро исполняя то, что определила им жизнь.

И 44 тысячи других округов, каждый с революционным комитетом, основанным на якобинской Дочери патриотизма, просвещенным духом якобинства, поощряемым 40 су в день! Французская конституция всегда пренебрегала чем-либо подобным двум палатам, а смотрите, не получились ли у нее в действительности две палаты? Национальный Конвент, избранный в качестве одной, Мать патриотизма, самоизбранная, в качестве другой! Дебаты Якобинского общества печатаются в "Moniteur" как важные государственные акты, каковыми они, бесспорно, и являются. Мы назвали Якобинское общество второй законодательной палатой, но не походило ли оно скорее на тот старый шотландский корпус, называемый Lord of the Articles (Лорды уставов), без почина и сигнала которого так называемый парламент не мог провести ни одного билля, ни выполнить никакой работы? Сам Робеспьер, слово которого - закон, не устает раскрывать свои неподкупные уста в якобинском зале. Члены большого Совета - общественного спасения и меньшего - общественной безопасности, равно как и всех действующих партий, приходят сюда произнести свои речи, определить предварительно, к какому решению они должны прийти, какой судьбы должны ожидать. Что ответить, если бы встал вопрос, какая из этих двух палат сильнее - Конвент или Лорды уставов? К счастью, они пока еще идут рука об руку.