Но потом в доме Полины Георгиевны (ставшем моим московским) состоялось наше "официальное" знакомство под маркой: "два гения встретятся" (это Полина успела меня так полюбить).
Я сразу представила, как раздражится первый гений,
и уж спуску он мне не даст. "Драться до последнего", - решила я, даже украдкой подправила причесочку (что потом Полина мне всегда "припоминала"). Впрочем, ско-рее с испугу, "хитрости завоевателя" я как бы не держала: "Признаний не ищу", "Бой! Честный бой!".
(Господи, как смешно сейчас).
Встреча с Кузьмой получилась ошеломляющей, как удар, - поначалу, казалось, земля поплыла из-под ног.
Но удар не разрушительный, а такой, от которого возникает звучание, например, какого-нибудь струнного инструмента. И когда расслышишь отзвук в себе, воевать не хочется (но славно, славно не утратить игры гусарских или мушкетерских блескучих позвякиваний).
И звучание строится в фигурность разговора, который потом так и длится всю мою жизнь.
Но разговор с Кузьмой - это особенная тема.
Вот лучше просто "фото-этюд" нашей "Тайной еже-ве-чери", или камерная картинка: он полулежит на тахте, и мы - кругом возле него: апостолы, иуды, магдалины, марфы. Иногда у него в комнате, но чаще всего в доме Полины.
Однако, композиционно картина всегда выстраивается по закону "золотого деления":
целое относится к большему,
как большее - к меньшему,
то есть по закону равновесия...
"В гОре-ме-не-жился султан", - скороговорка Кузьмы, картавый дурман... нега...
И вот что начинает мне лезть в голову.
"Всякое тело продолжает удерживаться в своем состоянии покоя или равномерного и прямолинейного дви-жения, пока и поскольку оно не понуждается приложенными силами изменить это состояние"*
В мире взаимодействия вещей, тел, людей...
Как же иначе? Мы "понуждаем..." и нас понуждают, принуждают, теснят, сталкивают с жизненных путей, сбрасывают под откос, мало, - не спрашивают, пинком загоняют в угол, в яму, в зарешеченную камеру...
Но Кузьма, слава Богу, вернулся, возлежит на тахте в кругу друзей своих и поклонниц...
И вот еще что приходит мне в голову:
"В мире большое разнообразие вещей, но все они возвращаются к своему началу. Возвращение к началу называется покоем, а покой называется возвращением к сущности. Возвращение к сущности называется постоянством. Знание постоянства называется достижением ясности, а незнание приводит к беспорядку и злу...
А соблюдение постоянства - это и есть постижение глубочайшего смысла - не навлекать на людей несчастья."*
Вот ведь как.
Это уже сейчас я понимаю. А тогда мы много спорили. Как-то само собой у нас с Кузьмой сразу завязался "периодический" разговор о гадах, о подлецах и спекулянтах (- между прочим, с одиозной выставки Ильи Глазунова в Москве). Во мне тогда с лихвой было силы и молодости, и терпимости, и полу-знания, я готова была "понять" каждого и всякого, и оправдать скорее.
- Вы у нас добренькая, - говорил Кузьма.
- Гады есть, - говорил Кузьма,
когда я с пеной у рта доказывала, - де, он на самом деле хороший, только вот...
- В сортах говна не разбираюсь, - говорил Кузьма.
Я терялась. Ведь мы как будто сходились на том, что человек неподсуден...
- Как есть - так есть, - говорил Кузьма,
и еще:
- А завтра я - герой!
Много лет понадобилось мне, чтобы памятуя его игровые, но болезненные уколы рапирой, разобраться в сути естественного хода вещей, который расщепляясь на добро и зло ветвился дальше категориями справедливости, милосердия, добродетели, выбрасывая альтернативные побеги насилия и подлости.
Сама падала, ломая хребет, с ветки на ветку, царапалась обратно вверх к ускользающему "Дао", где человек обретает право сказать: "Как есть - так есть", а зная, сколь легко утратить "Дао", говорит: "Гады есть".
Наверное, Кузьма, как истинный даос, вовсе и не думал о Дао. Как, впрочем, и я в те годы.
Всем, кому я рассказывала о Кузьме, потрясенная встречей с ним, всем почему-то, с моих слов, он казался мудрым старцем. Он первый высмеивал меня.
Надо же, - с горькой шутливостью "применяя" к нему "мировые законы", ничего я такого серьезного не вкладывала.
Но вот штука, чаще всего перед объективным величием этих законов мы нивелируемся в мошки-блошки - горделивые частички природы,
то ли вовсе руки опуская, то ли, напротив, судорожно са-моутверждаясь, или стремясь хотя бы кайф сорвать.
Но иногда, не часто, встречаем мы людей, которые...
какие найти для этого слова?
которые, не делая, может быть, особых свершений,
не изобретая ничего,
они сами - явление,
и тогда приоткрывается нам подлинная наша причастность к Божественному Замыслу,
и вот тогда
в мире постоянного взаимодействия друг с другом
мы начинаем осознавать меру неминуемо приложенной нами движущей силы, и возникающие пропорционально ей последствия,
то есть, в соответствии со вторым ньютоновским законом приобретаем чувство ответственности, что и есть "постижение глубочайшего смысла - не навлекать на людей несчастья".
Первая и все другие встречи с Кузьмой ошеломляли как удар, словно он прикасался к струне, которая долго потом звучала, а в ком-то, может быть, и давала начало сюите...
Третий Закон Ньютона* мне нравится в частном варианте:
Земля притягивает нас с той же силой,
с какой мы притягиваем ее.
А частный вариант Кузьмы совсем лаконичен:
"Любовь всегда взаимна".
Спорный? Но у нас еще есть возможность размышлять.
Умер Кузьма в неполные сорок. Инфаркт. Как говорят в народе, от разрыва сердца умер.
А звали его Анатолий Иванович Бахтырев.
33. Лирическое отступление
Нужно же ему где-то быть.
Конечно, - ПРО ЭТО.
"В этой теме,
и личной,
и мелкой,
перепетой не раз
и не пять,
. . . . . . . . . . . ."
Всю ночь мы бродили по Москве, а под утро Кузьма привел меня в переулок Водопьяный, где жил Маяковский.
Вход со двора, темная лестница прямо к двери на втором этаже, дверь обита клеенкой, закрыта. Заколочена?
Мы постояли на площадке, потрогали дверь... Я уже почти спустилась, Кузьма немного отстал...:
"Немолод очень лад баллад,
Но если слова болят
И слова говорят про то, что болят
. . . . . ."
Он стоит на верхних ступеньках, в распахнутом пальто.., его голос очень серьезен...
Теперь, когда я совпадаю с той собой прежней (тогда я просто чувством знала), думаю: не было ничего нарочитого в этом чтении, ни объяснений, ни посвящений.
Кузьма дарил.
Где-то раньше я пыталась сказать о нем коротко, в два слова: "Кузьма - Праздник", стараясь соблюдать условную меру точности афоризма, но если говорить эпически, то - правильнее будет:
"Кузьма любил и умел дарить Праздник".
Тогда я, конечно, была без памяти влюблена.
И вот под утро уже, - тревожная трезвость, словно во сне вдруг понимаешь, что это сон. Так бывает, когда, допустим, всю ночь вы бродили вдвоем по зимним спящим улицам и целовались через каждые два шага, так что шапка сваливалась в снег...
И вдруг тронет сознание: Господи, да ведь счастье же! - и в момент неожиданной этой трезвости тонко так заболит, заноет "щемячное чувство"...
Но ведь разлука еще не прямо сейчас, не сразу, и встреча наша не первая, вторая...
Потом, когда я уеду..,
мне напишет Полина Георгиевна,
расскажут, повторят мои московские друзья, как он стал на одно колено под фонарем на улице, где шли они гурьбой, и читал, посвящая мне, "Поэму Горы" Марины Цветаевой...
Он одаривал моих друзей.
Бережно храню эхо:
"...оттого, что в сей мир явились мы
небожителями любви!..."
Если бы Кузьма был каким-нибудь восточным принцем, мы - подруги его и наложницы, эсмеральды и божьи невесты, вполне могли бы составить целый гарем. Все мы вовремя были предупреждены "любить без обратного адреса", вымуштрованы не копить обиды и зла, приучены к знанию, что есть женщина, которая имеет основания считаться его женой (- свои серьезные поступки Кузьма сверял с ее приятием).
