И столь же естественно мы возвращаемся на то же место, завершив свое "кругосветное путешествие", вновь собираемся вместе, обмениваемся шутками, купаемся, брызгаемся, загораем, отдыхаем или суетимся-колготим-ся возле дома Волошина. Безусловно, Дом Поэта - контрапункт здешнего побережья. Сюда докатываются, конечно, и волны Айвазовского, и причаливает порой катер с Чеховскими персонажами в ялтинских шляпах, и возникают в тревожной дали алые миражи, ..., - все добавляется сюда, нанизывается на Кольцо Царя Максимилиана, "гения места", как его называют.
Его дом - точка притяжения. Недаром он славен столькими знатными именами, и по сей день сюда тянутся паломники. Пожалуй, не все без корысти, вон на террасе сушатся молодежные купальники, цепко держатся за веревку, ветер их взметнет, тогда можно разглядеть круглую голову Марии Степановны, очки взблеснут, и поймаешь солнечного зайчика на щеке, словно причастился... А та, что беседует с ней, сухонькая, в панамке.., смотрите, смотрите, - это ж Анастасия Цветаева! Восьмидесятилетняя миниатюра Марины Ивановны...
У меня хранятся письма моих подружек, что побывали когда-то в Крыму, ну, они-то безупречные романтики: "...А спала я, не поверишь, на кровати Марины Цветаевой..."
То-то и оно, почему мы с Иркой все оттягиваем свое посещение Дома Волошина. А ведь хочется, ясное дело. Наверное, потому же и Павел Юрьевич Гольдштейн, отдыхавший несколько лет подряд в Коктебеле, долго воздерживался от визитов, и только в негожее лето, когда публика вся схлынула из-за холеры, подружился с Марией Степановной. Он присылал ей потом из Израиля (передавал по цепочке знакомых) посылки и письма. В Иерусалиме ему удалось издать книгу "Дом Поэта".
А в ту нашу осень у Злотникова как раз была миссия с письмом. И он прихватил меня.
Там действительно здорово все внутри устроено, красиво и рационально, но главное, - этот эффект, будто фо-кусируется здесь вся панорама,
"весь жемчужный окоем облаков, воды и света..,
все земные отраженья, ..., всех миров преображенье."
Многие, кто не вполне уверен в собственном творчестве, мы несем по жизни мечту, но редко кому удается ее осуществить, мечту о таком вот "доме у моря", - в лесу", - в горах", чтобы в нем могли собираться наши даровитые друзья, чтобы были для них мастерские, студии, кабинеты, набитые книгами, удобные спальни, хлебосольный стол.
Вон он, обширный стол, раскинулся в низине гостиной. Воздух здесь плотен, сгущен, как бы субстанция прошлых присутствий. Почему-то мне делается печально, - нет ощущения, что в доме, на смену прошедшего, поселилось будущее, хотя там довольно возле стола хлопочет молодых людей, возле благородных старух.
Впрочем, есть в этом Доме и отправной момент.
Мы с Иркой пускаемся в путешествие по Крыму. Это неизменно называется - "Мы бродили с тобой по Таврии" - в стихах, в последующих письмах друг другу, - а как же! Таврида. Таврия. Оказывается, и Тмутараканское кня-жество прихватывало часть Крыма, и жили здесь скифы, готы, киммерийцы, ... Да что говорить, - неандертальцы здесь тоже когда-то "обитали", - древнейший пятачок ци-вилизации.
Мы начали из середины. В пещерах под Симферопо-лем нам повстречалась девушка-пустынница. Тоненькая, ковыльно-полынных тонов, с блеклой горьковатой улыб-кой. Тоня. Тоненька. Геофизик и спелеолог. Со своеобразной философией поступков:
- Я покажу вам Крым без людей. Будто они все уже вымерли. Надоели. Их страсти одинаковы до скуки. Сижу в своей конторе, слышу ихние разговоры, до того осточертеет, что ухожу в пещеры и живу неделю. Что на работе? Да все уж привыкли.
Она стала нашим проводником. Мы спускались не в самые страшные пещеры, но довольно экзотические, и ползли там на брюхе, и теряли чувство реальности, и когда возвращались из глубин в большие залы на выходе, где гирлянды экскурсантов картинно располагались среди сталактитов, мерцая свечками, казалось, мы вылезли из Плутонии.
До Бахчисарая шли пешком, по предгорьям, по куэсте, действительно, не встречая людей. Отдыхали в мелкой тени странного низкорослого дубняка, грызли ягоды кизила, в небе стояло сухое солнце.
В полуденном выгоревшем воздухе фигурка Тони бесцветна, прозрачна, сядет, спрятав лицо в колени, или вытянется в припыленной траве как опустевшая змеиная кожица.
Ирка изучает путеводитель. Рассматривая карту, снимает очки, и, приставив вплотную выпуклый глаз, пересчитывает изогипсы, проницает местность. Выпаливает скороговоркой: "Безлюден пышный дом, где грозный жил Гирей", - она любит так сакцентировать момент.
Мы рассуждаем о том, что "дворец-сарай" на современный слух ложится запустением и грустью, но и неизбывным детским любопытством.
Наяву он вполне музеен, соответствует восточной сказке - затейливый и примитивный, и весь в ауре слова "гарем":
"... не молкнет лишь фонтан...
фонтан гаремных жен..."
в нем и горе, и марево, и горное обрамление, и угар страстей, еще этот жест руки, прикрывающей краем одежды горящие глаза, и отголоски имен: Зарема, Мария, Гирей...
А мы уже устремляемся за стихами Мицкевича по "до-роге над пропастью в Чуфут-Кале" и заглядываем в пропасть, как тот впечатлительный пилигрим:
"И я глядел, мирза! Но лишь гробам шепну,
что различил мой взор сквозь трещину Вселенной,
на языке живых - и слов подобных нет".
Когда хорошо сказано, то и неважно, каково оно на самом деле, соглашаемся мы, искушенные странницы. В низине - развалины мертвого города, без единой травинки; рядом в скале зияющие норы - пещерный город. Они заброшены не столь уж давно по шкале тысячелетий, а кажутся очень древними.
Мы рассуждаем и об этом, ведь мы-геологи бывали в местах миллиардной древности, на той же Сибирской платформе, где вздымаются нуклеарные щиты от времен сотворения Земли, в живой тайге их лысые нестареющие черепа полны иных тайн, может даже мечтой о преображеньи.
Ночь захватила нас на Сапун-горе близ Севастополя. Тоня по-хозяйски направилась в виноградники:
- Нормально. Я так и кормлюсь здесь.
Стоило нам зайти в эти душно благоухающие коридоры, в дальних сумеречных просветах метнулись тени, шершавые тенета дрогнули сладострастной агрессией, к нам неотвратимо и молча ринулись караульщики. Мигом обдало ясностью, - они же не сторожат! Они подстерегают! Мы мчались не помня себя, без всякой воровской веселости, и спрятавшись в каких-то нефруктовых посадках, не осмелились развести костер.
Дальше шли по побережью, то спускались к морю, то поднимались в горы, чтобы не уткнуться в правительственные угодья. Я немножко тосковала по вычитанным рыбачьим поселкам, в которых жили греки, берегли свои понтийские легенды для забредших писателей. "В синем просторе скрывались" теперь вовсе не баркасы, но сторожевые катера. А вот субтропическую экзотику не нужно и придумывать. Мы срываем вечные листья, хочется их размять пальцами, как пробуешь лист выращенного на подоконнике лимона, чтобы упиться незнакомым запахом. Собираем камешки. Уже не морские голыши, - сейчас другой обряд. Ирка, обнажив глаз, исследует "образец породы", коротко называет ракушки в известняке, профессионально колупает их миндалиной ногтя, дома она отшлифует камень и подарит мне на память.
Южный берег Крыма совсем не похож на те плакаты, что возбуждали нас в детстве: "В сберкассе денег накопил, путевку на курорт купил", - с пальмой в белом вазоне и ядовитым куском водной глади. Даже Ялта. Но мы все равно обходили ее пляжи, предпочитая купаться в неудобных местах.
Последнюю ночь провели за Судаком на самом берегу. Каменные глыбы, сброшенные в море, загораживали наш костерок от сторонних глаз. Мы лежали на остывающем песке, тихонько беседовали. Тоня, по обычаю, раздумывала что-то свое. Вдруг напряглась!..
(Ну, сейчас "прыгнет". А мы вроде и ждали...)
И заговорила.
В общем, нелюбимая дочь, родители были заняты сво-ими отношениями, интригами, она только мешала, шпыняли без конца, несколько раз убегала из дома...
