– Сегодня, как никогда важно нам объединиться и искать точки соприкосновения, а не поводы для вражды…

– «Нам» это кому? Тем, кто против геноцида гражданского населения и тем, кто за него? Такой компромисс нам не нужен. Мы требуем мирного неба над Украиной и ее жителями, мы требуем, чтобы прекратились убийства и мародёрства, а русские люди признали, что часть вины за деяния режима лежит и на их плечах тоже!

– Я имею в виду…

Но бедняге не дали закончить, поднялся такой шум, что любые слова перестали иметь смысл. Нара, довольно ухмыляясь взглянула на Микеле. Он стоял бледный и скрестив руки на груди, смотрел на нее все это время.

– Встретимся в гостинице.

– Куда ты собралась?

– Делать твою работу.

Нара ушла, приковав к себе все взгляды, которые еще не успели ополчиться против посрамленного оратора и его небольшой кучки сподвижников. Поверженный дебатер тоже не отрывал глаз от изящного силуэта девушки, то ли от горького возмущения то ли от восхищения. Кепка больше не обременяла его голову, но отныне, совершенное иное бремя беспощадно ее сдавливало.

Беньямин Алексеевич вот уже месяц обходился без своего кабинета. Недоброжелатели, коих у него было предостаточно как среди студентов, так и среди преподавателей, добились релокации профессора в кабинет поскромнее. Это была небольшая комнатка на этаже факультета славянской филологии и фольклора, без окон и с куском фанеры посередине, который некоторые студенты опрометчиво называли столом. Кресло Беньямин Алексеевич приволок собственное и очень им гордился.

Сидя в нем, неудачливый профессор опустошал пластмассовый контейнер, который был набит рисом и копченой индейкой, ощущая себя преисполненным не столько белками и углеводами, сколько оптимизмом и надеждами на светлое будущее. Но его трапезу беспардонно прервали.

Глеб Кулусевски попал в университет почти случайно. Ребенок иммигрантов из Гданьска, он претендовал на грант в Варшаве, но в последний момент передумал и решил остаться в России, о чем неоднократно сожалел после. Его, Беньямин Алексеевич, как водится, тоже не любил, но причины этой нелюбви были более выпуклыми и понятными. Глеб редко посещал занятия, не готовился к лекциям и частенько дерзил на семинарах. За ним быстро закрепилась репутация бунтаря-двоечника, которой он с упоением соответствовал. По этому поводу, Беньямин Алексеевич не раз разочарованно восклицал: «Если вынести за скобки полное отсутствие субординации и академических устремлений, у него самый впечатляющий интеллектуальный потенциал из всех, даже выше, чем у Джуда…».

Глеб постучался в дверь и не дождавшись ответа ступил внутрь кабинета. Профессор озабоченно посмотрел на вошедшего – последний раз Кулусевски почтил своим присутствием занятия в начале семестра, когда его квази-диссидентские функции взвалил на свои плечи Беллингем.

С тех пор, Глеб сильно осунулся и побледнел, впадины его щек углубились, острые скулы словно обуглились, а неуютный взгляд карих глаз выражал тоску и даже скорбь.

– Какой-то зябкий у тебя вид? Заболел? – Беньямин Алексеевич хотел сказать «жалкий», но поостерегся.

– Нет, – Глеб сел на табуретку и закатил рукава фланелевой рубашки, обнажив болезненного оттенка запястья с продольными шрамами по бокам.

«Манипулятор», – Беньямин Алексеевич раздраженно поправил очки и сухо глотнув, продолжил:

– Глеб, у тебя было много шансов, и ты ими не воспользовался.

– Меня отчисляют?

– Боюсь, что так. Ты вел себя неосмотрительно, и я тебя неоднократно предупреждал, что такое поведение не останется без последствий.

– Почему Вы мне об этом говорите?

Профессор нахмурился и вновь поправил очки на переносице.

– Я твой преподаватель и…

– Насколько я знаю, этим занимается деканат.

– Я, да будет тебе известно…

– Зачем Вы мне это говорите?

Глеб настойчиво смотрел в глаза своему экзекутору и тому от неловкости краска бросилась в лицо. «До чего же противный, хмырь!», – Беньямин Алексеевич нетерпеливо заелозил в кресле, отыскивая правильный ответ.

– Глеб, ты умный парень, незаурядный…

– Давайте ближе к делу.

– Я хочу тебе помочь. Ты наверняка смотришь новости и знаешь, что наша страна столкнулась с серьезными испытаниями и…Чему ты смеешься?

Глеб не смеялся, он вообще редко смеялся в последнее время. Но его, словно выточенное из камня лицо, действительно посетила легкая ухмылка, которую он даже не пытался скрыть.

– Хотите отправить меня на фронт?

– Хочу предложить альтернативу отчислению. Место твое мы сохраним, доучишься, когда вернешься. Поверь, военкомат так нежничать с тобой не станет.

– А вы значит нежничаете?

– Я гарантирую, что, когда вернешься, получишь диплом. Сам подумай, тебя в любом случае примут, только с волчьим билетом и без перспектив…

– Перспектив? – враждебность Глеба стала чуть отчетливей – А вам то с этого что?

Беньямин Алексеевич довольно плюхнулся на спинку кресла и беспечно шевельнув плечами, добавил:

– Чистая совесть.

– Я подумаю.

Кулусевски поднялся, чтобы уйти, но возле двери остановился и обернулся к профессору.

– Я слышал, что ваш сын получил хорватское гражданство…

– Он занят на международном проекте, это было требование компании.

– И его жена? И пятилетний ребенок? Какие нынче суровые нравы в IT секторе, не позавидуешь.

Беньямин Алексеевич ничего не ответил и только поджал губы. Глеб это заметил и тихо прикрыл за собой дверь, на его зачерствелом лице блеснула все та же ухмылка.

– Надеюсь тебя пристрелят, – еле слышно прошептал профессор и продолжил, громко чавкая, давиться копченой индейкой и переваренным рисом. Аппетит был испорчен.

Причина, которая вот уже как два месяца гнетущим грузом висела на сердце у Глеба, там и зародилась. И у нее было имя – Рита Буч, по прозвищу «Дочь Мясника».

Рита среди однокурсников заслужила дурную славу, не в малой степени из-за своего отца, подполковника Андрея Буча. Андрей Викторович часто светился в медиа и зарекомендовал себя как человек жестокий, беспринципный и немного сумасшедший. Особенно всем запомнились нечаянно брошенные слова подполковника во время разгона очередного антиправительственного митинга. Он призывал «стереть» протестующих и «нарожать новых», потому что «тухлятину надо выбрасывать и не есть». А закончил он духоподъемным: «…так мой дед жил, так внуки мои жить будут».

С тех пор за папой Риты закрепилось клеймо «мясника», скорее как дань его гастрономическими предпочтениям, нежели гражданским убеждениям. Чего не скажешь о самой Рите, которая не раз демонстрировала свою исключительную беспощадность. Впрочем, эту точку зрения разделяли только мужчины ее окружавшие, за исключением Глеба. Его чувства к Рите были настолько объемными и всепоглощающими, что в конце концов поглотили и его самого.

Каждый день Глеб встречал свою возлюбленную возле подъезда. В глупой шапке, которая едва налезала ему на лоб и больше напоминала ермолку, он стоял весь продрогший, он ждал, и она непременно приходила. Три месяца ненатурального, почти лубочного счастья они пережили вместе, а затем наступило лето и все изменилось. Подъезд был тот же, тот же взгляд аквамариновых глаз и измученные псориазом щеки, но румянца в них не было, а радость встречи сменилась пошлой игривостью. Но взаимное мучение длилось, пока не вмешался всесильный случай и ширма натянутого на воспоминания благополучия, не одернулась окончательно.

Глеб увлекался литографией. По субботам он приходил в небольшую мастерскую, неподалёку от своего дома, запирался там на несколько часов, словно пригвождая свои запястья к станку. Мастерская принадлежала его отцу, и отчасти именно она повлияла на решение Кулусевски остаться в Москве. Он любил это место, но по иронии судьбы, связал с ним одно из своих худших воспоминаний.