Если вы читаете эту книгу, вероятно вас со мной что-то связывает. Это может быть дружба, романтические отношения, старая обида или неудачная шутка, непродолжительная ночная переписка или любимый сериал. Возможно, у нас общий знак зодиака или идентичный резус-фактор, быть может, мы с вами окончили тот же факультет или расплачиваемся одинаковой валютой, не поделили девушку когда-то, сидели за соседними столиками или нечаянно коснулись рукавами друг друга в час пик в подземке. В любом случае, вам зачем-то это нужно, и я не могу быть против.

Первоначальное название книги «Август», над ним я долго не раздумывал, встало как влитое, но изменились обстоятельства и «Август» как будто утратил очарование, которым сперва меня покорил. Я решил, что нарочито романтический образ последнего летнего месяца, это не то, что нужно мне и людям сейчас. Фронтир как сквозной мотив мне показался более подходящим, ведь мы живем в мире, где постоянно перемежаются границы, том числе границы человеческих взаимоотношений. В мире, где единственной действующей константой остаются изменения и их неизбежность. Об этом моя книга, о невозможности препятствовать глобальным процессам преображения, смене агрегатных состояний в природе и в людях. Лето сменяется осенью, осень подменяет зима, смерть соседствует с жизнью и кажется, что это гармония никогда не нарушится, потому что энтропия неотделима от созидания, обратные процессы всегда порождают и зависимы друг от друга.

Это история встреч и неминуемых расставаний, где единственный триггер действия это имманентная, скрытая неспособность человека остановиться, прекратить развитие и изменения поставить на долгосрочную паузу. Границы в человеке нестабильны, их нельзя законсервировать, остается только надеяться, что, когда наступит роковая минута, не пострадают невинные.

– Как можно прожить август и не влюбиться? Какую сыворотку нужно носить в груди, чтобы эти закаты не пленяли твой разум?

– Солнцезащитных очков вполне достаточно.

Тур Нильс, «Послезавтра»

«Когда пишете, то не перегружайте текст деталями. Дилетанта отличает чрезмерная насыщенность художественного языка, злоупотребление яркими речевыми оборотами в ущерб истории и развитию персонажей. Новичок непременно попробует продемонстрировать весь свой диапазон там, где этого совершенно не требуется. Если вам импонирует такой стиль, то в настоящей литературе вам делать нечего».

Приветственное слово прозвучало неприветливо. Особенно, потому что Беньямин Алексеевич ввинчивал воображаемые шурупчики Беллингему в темечко с намерением распять у него на лбу его распухшую самооценку.

«Протагонист в качестве рассказчика обнажает неспособность автора выстроить иную оптику помимо собственной. Такой прием характеризует ограниченного художника с одним тюбиком краски в арсенале. Фокализация – инструмент мастера…».

Сколько можно теоретизировать? Это же просто невыносимо! Они пришли сюда учиться, а не выслушивать самовлюбленные перлы человека, который от литературы так же далек, как Священная Римская Империя от своего названия.

– Беллингем, на эшафот. Живо!

– Здесь тоже есть стул, и жердочка, Беньямин Алексеевич…

– Меня там нет. Спускайся!

Джуд нехотя поднялся с места и зашагал вниз. Аудитория проводила его саркастичными смешками и небольшой овацией. Джуд остановился подле преподавательского стола.

– Беньямин Алексеевич, мы же взрослые люди…

– Структура экспозиции. Пошагово. Начал!

Джуд растерянно поджал губы и осмотрелся по сторонам. Его окружали молодые и, в основном, не очень симпатичные лица. На ближайшей к нему парте напряженно сжимала брови Рита Буч. Ее измученное псориазом лицо пробудило в Джуде сочувствие, он сострадательно ей подмигнул и обратился к профессору:

– Мы заявляем главного героя и…

– Ты позоришь университет!

– Неправильно? – Джуд опустил глаза как бы в исступлении, и сделал шаг в сторону от профессора. Рита обреченно выдохнула и устремила на него негодующий взгляд аквамариновых глаз.

– Зачем ты здесь, Беллингем? Силком тебя сюда притащили?

– Беньямин Алексеевич, у меня в голове нет микросхем, и матрица в сердце не впаяна…

– Первая ошибка! Подробности! Ты только что потерял предмет, упустил суть.

– Вы не дали мне закончить, – Джуд нахмурился и исподлобья поглядел на оппонента.

– Увлечение формой – первичный симптом графомании!

На задних рядах засуетились и Миша Бозман, хлипенький троечник с непропорционально большой головой, гнусавым голоском прокричал:

– А увлечение формами – первый симптом нимфомании!

Шутка была настолько глупой и неуместной, что аудитория ответила на нее гробовым молчанием. Опозоренный безмолвием Миша Бозман, смущенно опустился на свое место. Джуд вновь обратился к профессору, на этот раз иронично прищурившись, как будто знал что-то чего не знали остальные:

– Я предлагаю вам игру, – сказав это, Беллингем оглядел однокурсников и незаметно кивнул кому-то на задних рядах.

– Ты больше ничего мне предложить не можешь? – Беньямин Алексеевич презрительно поправил очки и едва не выдал взыгравшее в нем любопытство.

Вероятно, стоит прояснить, что профессор не любил Джуда, но вовсе не считал его бесталанным и ординарным, хотя из его публичных выступлений следовало именно это. За четырнадцать лет преподавания он выработал к таким студентам определенное отношение и исключений не делал, даже если они напрашивались. Заносчивые, эгоцентричные, себе на уме – у них нет будущего!

Беньямин Алексеевич, который бойкотировал даже минимальное отклонение от нормы, таких студентов называл «патогены с глазами» и старался «аннигилировать» их при первой возможности, то есть создавать условия для отчисления оных, либо, если бактерия оказывалась слишком живучей, «проводить профилактику иммунитета», то есть лишать таких студентов трибуны и социального одобрения, без которого «инфекция умрет сама по себе».

Джуд зарекомендовал себя как штамм вируса, не меньше. Его присутствие вызывало у профессора зуд и легкую мигрень, но как избавиться от мерзавца он не знал, а может быть и не хотел, потому что видел в нем достойного противника и предпочитал находиться в конкурентной среде, чтобы держать себя в профессиональном тонусе.

Беньямин Алексеевич внимательно взглянул на Беллингема и добавил:

– Что ты собирался предложить?

Пунцовые облака проливали на взлетно-посадочную полосу алую краску. Стоял холод, словно штыки стояли строгие воротнички. Пассажиры, прижавшись друг к другу мерзли возле голубой гармошки на колесах, но внутрь все еще не пускали. Накрапывал дождь и посреди толпы по очереди вздёрнулись пестрые зонтики.

Нара в сером плаще стояла возле дверей. Ее волосы небрежно повисли на озябших и влажных плечах, она ладонями растирала побагровевшие щеки. Рядом с ней в черном пуховичке томилась скукой маленькая девочка, опершись о большую кожаную сумку, она разглядывала автобус.

– Когда нам разрешат войти?

– Скоро.

– Ты так уже полчаса говоришь!

– Эмилия, не раздражай меня! – Нара строго взглянула на девочку, та ответила вызывающей гримасой и отвернулась.

– Сколько нам лететь?

– Ты замолчишь когда-нибудь?

Нара резким движением разгладила прилипшие волосы на лбу и взвела глаза к небу. В это мгновение толпу всколыхнуло смятение, кто-то настойчиво пробивался к автобусу сквозь гущу людей и что-то говорил. Нара приподнялась на цыпочках, но не успела ничего разглядеть.