«А если день не прекрасный?» – с озорством спросила Мэри Агнес.

«Тогда сделай вид, что прекрасный».

Мэри Агнес добралась до верхней площадки лестницы, сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и окинула взглядом ряд закрытых дверей. Первую комнату занимала леди Хелен Клайд, и хотя Мэри Агнес видела, как накануне вечером леди Хелен самолично помогала Гоувану убирать осколки и разлитые в большом холле ликеры, девушка оробела, не решившись самый первый в своей жизни поднос с утренним чаем подать дочери графа. Нет, вдруг что-то не так… Поэтому Мэри Агнес двинулась дальше, во вторую комнату, обитательница которой, скорей всего, не обратит внимания на несколько капель чая, пролитых на льняную салфетку.

На стук никто не отозвался. Дверь была заперта. Нахмурившись, Мэри Агнес поставила поднос на левое колено и, удерживая равновесие, стала перебирать ключи, пока не нашла соответствующий дубликат.

Отперев дверь, она толкнула ее и вошла, стараясь не забыть все отрепетированные реплики.

В комнате было ужасно холодно и темно и не слышалось абсолютно никаких звуков, даже тихого шипения радиатора. Но, возможно, обитательница номера просто не стала его вечером включать. Или, возможно, улыбнулась про себя Мэри Агнес, она была в постели не одна, а нежилась, прижавшись под стеганым пуховым одеялом к какому-нибудь джентльмену. А может, и не просто прижавшись. Мэри Агнес подавила смешок.

Она подошла к столу у окна, поставила поднос и раздвинула шторы, как учила миссис Джеррард. Едва рассвело, над туманными холмами за озером Лох-Ахиемор сиял только яркий краешек солнца. Само озеро отливало серебром, и в его шелковистой, гладкой поверхности, точно в зеркале, отражались холмы, небо и близлежащий лес. В небе висело несколько редких облачков, похожих на сгустки дыма. День обещал быть великолепным, полная противоположность вчерашнему – с ревом ветра и снегопадом.

– Красота, – весело сказала Мэри Агнес. – Доброго вам утра.

Она отвернулась от окна и расправила плечи, собираясь направиться к двери.

Но что-то было не так. Возможно, эта странная, какая-то неестественная тишина – словно комната затаила дыхание. Или запах – довольно сильный и почему-то смутно напоминавший тот, что стоял, когда ее мать отбивала мясо. И еще груда покрывал, будто наброшенных в спешке, да так и оставленных. И ни малейшего движения под ними. Словно никто не шевелился.

И не дышал…

Мэри Агнес почувствовала, как на затылке у нее зашевелились волосы. Ее ноги будто приросли к месту.

– Мисс? – слабо прошептала она. И второй раз, чуть громче, потому что и в самом деле женщина могла спать слишком крепко. – Мисс?

Ответа не последовало.

Мэри Агнес нерешительно шагнула вперед. Ладони ее похолодели, пальцы не гнулись, но она заставила себя протянуть руку. Взялась за край кровати и потрясла ее.

– Мисс?

Третий призыв не вызвал отклика, как и первые два.

Машинально ее пальцы захватили пуховое одеяло и начали его стягивать. Одеяло, отсыревшее оттого пробирающего до костей холода, которым сопровождается обильный снегопад, сначала не поддавалось, но потом соскользнуло. И тогда Мэри Агнес увидела перед собой нечто ужасное… существовавшее уже по каким-то своим кошмарным законам.

Женщина лежала на правом боку, ее открытый в немом крике рот напоминал выбоину в камне, валяющемся в луже крови. Одна закоченевшая рука была вытянута, ладонью вверх, как будто в мольбе. Другая зажата между ног, словно ее пытались согреть. Длинные черные волосы разметались в разные стороны. Как крылья ворона, они раскинулись по подушке, обвились вокруг руки, пропитавшись кровью. Она уже начала свертываться, поэтому багровые сгустки отдавали черным и казались окаменевшей накипью на поверхности адского варева. И в таком ореоле, – неподвижно, как наколотая на булавку букашка в музейной витрине, лежала женщина; кинжал с роговой рукояткой пропорол ее шею с левой стороны и воткнулся в матрас.

Детектив-инспектор Томас Линли получил сообщение незадолго до десяти часов утра. Он ездил на ферму замка Шеннен, чтобы посмотреть на молодняк, и возвращался на принадлежавшем поместью «лендровере», вот тут-то его и перехватил брат, придержав тяжело поводившую боками гнедую лошадь, из раздувавшихся ноздрей которой вырывались облака пара. Было очень холодно, гораздо холоднее, чем обычно в Корнуолле, даже в это время года. Линли невольно прищурился от обжигающего морозца, когда опустил стекло «ровера».

– Тебе сообщение из Лондона! – прокричал Питер Линли, ловко наматывая на руку поводья. Кобыла дернула головой, замышляя какой-то фокус, и бочком шагнула поближе к сложенной из камня изгороди, отгораживавшей поле. – Суперинтендант Уэбберли. Что-то насчет Департамента уголовного розыска Стрэтклайда. Он просил перезвонить ему как можно скорее.

– Это все?

Гнедая пошла по кругу, словно пытаясь избавиться от бремени, и Питер рассмеялся в ответ на этот вызов. Они минутку посражались, причем каждый стремился доказать превосходство над другим, но Питер знал, что делал; его рука словно чувствовала, когда нужно дать лошади ощутить поводья, а когда это будет посягательством на свободу вольнолюбивого животного. Он направил гнедую в лежавшее под паром поле, словно идея пройтись по кругу была обоюдной, и привел назад, к тронутой морозом изгороди.

– На звонок ответил Ходж – Питер ухмыльнулся. – Можешь себе представить. «Из Скотленд-Ярда – его светлости. Мне поехать или съездите вы?» Слышал бы ты, как он говорил, с каким неодобрением.

– Тут уж ничего не поделаешь, – отозвался Линли. Прослужив в его семье более тридцати лет, старый дворецкий никак не желал примириться с тем, что упрямо именовал «прихотью его светлости» – даром что она длилась вот уже двенадцать лет. Словно считал, что Линли мог в любой момент прийти в себя, узреть свет и проникнуться его сиянием, ведя тот образ жизни, к которому, как горячо надеялся Ходж, он привыкнет, поселившись в Корнуолле, в Хоуэнстоу, как можно дальше от Скотленд-Ярда. – И что же Ходж ему сказал?

– Вероятно, что ты занят выслушиванием подобострастных заверений своих арендаторов в вечной преданности. Ты же знаешь. «Его светлость в настоящий момент находится в своих владениях». – Питер очень точно изобразил похоронные интонации дворецкого. Братья рассмеялись. – Хочешь вернуться назад верхом? Это быстрее, чем в «ровере».

– Благодарю, нет. Как говорится: тише едешь, дальше будешь.

Линли с шумом рванул с места. Испугавшись, лошадь встала на дыбы и понеслась было прочь, не обращая внимания ни на удила, ни на поводья, ни на каблуки. Защелкали по камням подковы, тихое ржание уступило место безумному кличу страха. Линли молча смотрел, как его брат сражается с животным, зная, что бесполезно просить его поберечься. Ежесекундный риск, ощущение того, что одно неосторожное движение может обернуться каким-нибудь переломом, а то и несколькими – этим в основном и привлекали Питера его лошадки.

Как бы там ни было, Питер в возбуждении откинул голову назад. Он прискакал без шапки, и его густые волосы блестели под зимним солнцем, как золотистый шлем. Его руки, огрубевшие от работы, даже сейчас, зимой, сохраняли загар, заработанный за месяцы трудов под солнцем юго-запада Англии. Жизнь била в нем ключом, он выглядел необыкновенно молодым. Наблюдая за братом, Линли чувствовал себя старше не на десять, а на все сорок лет.

– Эй, Шафран! – крикнул Питер, натягивая поводья, и, махнув рукой, помчался по полю. Было ясно, что он и в самом деле достигнет Хоуэнстоу задолго до Линли.

Когда лошадь и всадник исчезли вдалеке, за лесозащитной полосой из платанов, Линли нажал на газ и чертыхнулся: сцепление старого автомобиля сработало не сразу. Но через минуту он уже потихоньку ехал вперед по узкой дороге.

Линли связался с Лондоном из маленького алькова в гостиной. Это было его личное убежище, сооруженное прямо над парадным крыльцом фамильного дома и обставленное в начале двадцатого века его дедом, знавшим толк в том, что делает жизнь сносной. Под двумя узкими окнами помещался небольшой письменный стол красного дерева. На полках стояли разнообразные книги развлекательного содержания и переплетенные комплекты «Панча» за несколько десятков лет. Часы из золоченой бронзы тикали на резной полке камина, к которому было придвинуто удобное кресло для чтения. Оно всегда было долгожданной целью в конце утомительного дня.