Он схватил с края раковины обрывок полотенца и обмотал трубу, чтобы не обжечься еще раз. С трудом пристроив полотенце как надо, отплевываясь от мелких горячих брызг, он лег на живот. Одной рукой он заправил трубу на место, а другой стал искать брошенный гаечный ключ и наконец нащупал его у дальней стены. Он еще на дюйм продвинулся к инструменту. Его пальцы были в нескольких сантиметрах от него, когда судомойня внезапно погрузилась во тьму, и Гоуван понял, что вдобавок ко всему перегорела единственная освещавшая ее лампочка. Источником света остался только сам бойлер, слабое бесполезное красное свечение, светившее ему прямо в глаза. Это стало последним ударом.

– Вот ведь чертова бегемотина! – закричал он. – Проклятая груда железа! Дурацкая бандура! Ты…

И тут он каким-то образом почувствовал, что рядом кто-то есть.

– Кто здесь? Подойдите, помогите мне!

Ответа не последовало.

– Сюда! Здесь, на полу! Опять никто не ответил.

Он повернул голову и безуспешно всмотрелся в темноту. Он уже готов был позвать снова – и на этот раз громче, потому что волосы у него на затылке зашевелились от ужаса, – когда в его сторону кто-то стремительно бросился. Казалось, их было человек шесть, не меньше…

– Эй…

Удар заставил его замолчать. Чья-то рука обхватила его за шею и ударила головой об пол. Дикая боль отозвалась в висках. Его пальцы ослабили хватку, и горячая вода брызнула ему прямо в лицо, ослепив его обжигая, ошпаривая кожу. Он стал неистово вырываться, чтобы освободиться, но его грубо прижали прямо к раскаленной трубе, так что поток воды хлынул сквозь одежду, ошпаривая грудь, живот и ноги. Одежда на нем была шерстяная и прилипла к нему намертво, удерживая жидкость, едкую, как кислота, на его коже.

– Бо-о-о…

Он попытался крикнуть, пронизанный болью, ужасом и смятением. Но в поясницу ему уперлось колено, и рука, державшая его за волосы, развернула его голову и впечатала его лоб, нос и подбородок в лужицу кипящей воды, образовавшуюся на кафельном полу.

Он почувствовал, как у него хрустнул нос, как лезет с лица кожа. И едва он начал понимать, что его невидимый враг хочет утопить его в луже меньше чем в дюйм глубиной, как услышал щелчок металла о кафель, который ни с чем нельзя было спутать.

Секунду спустя нож вонзился ему в спину.

Свет снова загорелся.

Кто-то быстрыми скачками ринулся вверх по лестнице.

Полагаю, гораздо важнее определить, веришь ли ты Стинхерсту, – заметил Сент-Джеймс, обращаясь к Линли.

Они находились в своей угловой комнате, где северо-западное крыло дома соединялось с основным зданием. Это была маленькая комната, неплохо обставленная буковой и сосновой мебелью. В воздухе витал слабый медицинский запах от чистящего средства и дезинфекции, не очень приятный, но терпимый. Из окна Линли было видно западное крыло, где беспокойно ходила по своей комнате Айрин Синклер; на руке у нее висело платье, словно она не могла решить, надевать ли его, или вообще о нем забыла. Ее лицо казалось бледным, удлиненным овалом в обрамлении черных волос – этюд художника, отрабатывающего силу контраста. Линли опустил занавеску и, повернувшись, увидел, что его друг начал переодеваться к ужину.

Это был трудный ритуал, осложнявшийся еще больше тем, что рядом не было тестя Сент-Джеймса обычно ему помогавшего; осложнявшийся потому, что сама эта его нужда в помощнике даже при таком простом действии, как переодевание, возникла из-за беспечности Линли, позволившего себе один-единственный раз не вовремя выпить лишку. Он смотрел на Сент-Джеймса, раздираемый желанием предложить ему помощь, но заранее знал, что услышит вежливый отказ. Сейчас левая нога Сент-Джеймса бездействовала, он передвигался на костылях, шнурки были развязаны, а его лицо все время оставалось абсолютно бесстрастным, словно он не был гибким и ловким каких-то десять лет назад.

– Рассказ Стинхерста звучит правдиво, Сент-Джеймс. Это совсем не такой рассказ, какой придумывают, чтобы избежать обвинения в убийстве, не так ли? Чего он надеялся добиться, унижая собственную жену? Как бы там ни было, его положение очень серьезно. Он сам признался, что имел внушительный мотив для убийства.

– Который нельзя проверить, – спокойно возразил Сент-Джеймс, – разве что поговорить с самой леди Стинхерст. Но чует мое сердце, что Стинхерст уверен: ты слишком джентльмен, чтобы так поступить.

– Разумеется, я это сделаю. Если это будет необходимо.

Сент-Джеймс уронил один ботинок на пол и принялся прилаживать крепление к другому.

– Но давай отвлечемся от твоей, какой он ее видит, реакции, Томми. Давай представим на минутку, что его рассказ – не ложь. С его стороны умно, не ли так открыто преподнести тебе свой мотив убийства. Так тебе нет нужды до чего-то докапываться, нет нужды все время быть начеку. Если довести до абсурда, то тебе даже не нужно подозревать его в убийстве, поскольку он с самого начала был во всем абсолютно честен с тобой. Умно, не так ли? Даже через чур. И каким образом обосновать потом острейшую необходимость уничтожить улику? Согласиться-таки, вроде бы очень неохотно, на присутствие здесь Джереми Винни, борзописца, который после убийства Джой естественно будет повсюду совать нос и вынюхивать пикантные подробности.

– Ты хочешь сказать, что Стинхерст заранее знал, что изменения, внесенные Джой в пьесу, превратят ее в разоблачение романа между его женой и его братом? Но это не вяжется с тем, что смежную с Джой комнату дали Хелен, верно? Или с тем, что дверь в коридор была заперта. Или с отпечатками Дэвис-Джонса, которыми покрыт весь ключ.

Сент-Джеймс не стал возражать. Он только заметил:

– Если уж на то пошло, Томми, полагаю, можно сказать, что это не вяжется и с тем, что Сайдем часть ночи был один. Как и его жена, как выясняется. Поэтому у каждого из них была возможность ее убить.

– Возможность, вероятно. Возможность, похоже, была у всех. Но мотив? Не говоря уже о том, что комната Джой была заперта, поэтому, кто бы это ни сделал, он имел доступ к запасным ключам или попал туда через комнату Хелен. Видишь, мы все время возвращаемся к этому.

– Стинхерст мог иметь доступ к ключам, разве нет? Он сам тебе сказал, что бывал здесь раньше.

– И его жена, и его дочь, и Джой. Все они могли иметь доступ к ключам, Сент-Джеймс. Даже Дэвид Сайдем мог иметь к ним доступ, если ближе к вечеру прошелся по коридору, чтобы посмотреть, в какой комнате скрылась Элизабет Ринтул после того, как он прибыл с Джоанной Эллакорт. Но это уже притягивание фактов, не так ли? С чего бы ему интересоваться куда исчезла Элизабет Ринтул? Более того, зачем Сайдему убивать Джой Синклер? Чтобы освободить свою жену от участия в одном спектакле с Робертом Гэбриэлом? Не проходит. По контракту она в любом случае должна играть с Гэбриэлом. Убийство Джой ничего не давало.

– Мы снова возвращаемся к этому пункту, да? Смерть Джой кажется выгодной только одному человеку: Стюарту Ринтулу, лорду Стинхерсту. Теперь, когда она мертва, пьеса, которая сулила ему столько унижений, никогда не будет поставлена. Никем. Это настораживает, Томми. Не понимаю, как ты игнорируешь такой мотив.

– Что до этого…

Раздался стук в дверь. Открыв, Линли увидел констебля Лонана, с дамской сумочкой, положенной в пластиковый пакет. Он крепко держал его обеими руками, словно дворецкий, несущий поднос с сомнительными закусками.

– Это сумочка Синклер, – объяснил констебль. – Инспектор подумал, что вы можете захотеть взглянуть на ее содержимое, прежде чем лаборатория займется поиском отпечатков.

Линли взял у него пакет, положил на кровать и натанул резиновые перчатки, которые Сент-Джеймс достал открытого саквояжа, стоявшего у его ног.

– Где ее нашли?

– В гостиной, – ответил Лонан. – На банкетке под окном, за шторами.

Удивленный Линли резко поднял на него взгляд.

– Спрятана?

– Похоже, она просто сунула ее туда, так же как рассовала все у себя в комнате.