Есть другие причины не забывать о существовании Сары Гордон. Пусть не такие очевидные, как в случае с Леннартом Торсоном, и все же не дающие покоя.

Накручиваете, сказала бы Хейверс. У вас не расследование получается, а мыльный пузырь.

И все-таки Линли сомневался.

Натыкаться на совпадения в расследовании неприятно, Хейверс начала бы сейчас спорить, но забывать о Саре Гордон нельзя, в частности о ее «случайной» поездке в Айви-корт накануне убийства. Сара и Уивер знакомы. Уивер брал у нее частные уроки. Сара называет его Тони.

Итак, продолжила бы Хейверс, они развлекались. Занимались этим пять дней в неделю. Во всех известных человечеству позах, а также в придуманных самостоятельно. И что с того, инспектор?

Уивер претендует на кафедру, Хейверс.

О да, воскликнула бы Хейверс. Ну-ка, ну-ка. Энтони Уивер больше не развлекается с Сарой Гордон, — кстати, так ли уж важна была для него эта постель, — как бы чего не вышло наружу, иначе прощай кафедра. Поэтому Сара Гордон убила его дочь. Не самого Уивера, этого олуха, чье горе сейчас бесконечно, а его дочь. Отлично. И когда, позвольте спросить? Как она все обставила? В семь часов утра, уже после убийства, Сара еще не появилась на острове. А Елена уже была мертва, инспектор, холодна, безжизненна, неподвижна, мертва. Так почему вам не дает покоя Сара Гордон? Объясните, это действует мне на нервы. Мы здесь уже были, инспектор.

Линли не мог внятно ответить Хейверс. Хейверс твердила бы, что все, так или иначе связанное с Сарой Гордон, — поиски Хелен. Про интерес другого рода к Саре Гордон она бы и слушать не стала. Как и о неприязни Линли к совпадениям.

Но Хейверс не было рядом, и отговорить Линли было некому. А ему нужна информация о Саре Гордон, и он знает, где ее получить. В Булстрод-Гарденз.

Как все здорово складывается, инспектор, воскликнула бы Хейверс.

Но он свернул на Хиллз-роуд и отправил Хейверс в увольнительную с глаз долой.

Линли подъехал к дому в половине восьмого. В гостиной горел свет, просачиваясь сквозь плетеную занавеску, падал полукругом на аллейку и играл бликами на серебристом металле детского фургончика, валяющегося на боку без одного колеса. Линли подобрал фургончик и позвонил в дверь.

На сей раз детских криков не было слышно. Тишина, лишь шум машин на Мэдингли-роуд и в воздухе едкий запах жженой листвы со стороны дома неподалеку. Через несколько минут щелкнули замком, и дверь открылась.

— Томми.

Интересно. Сколько лет Хелен вот так встречает его, произносит имя и больше ничего? Почему ему раньше не приходило в голову, сколь много это для него значит — слышать, как своим низким голосом она произносит его имя?

Линли протянул игрушку. Сейчас он заметил еще и внушительную вмятину на машинке, будто по ней ударили камнем или молотком.

— Нашел на аллейке.

Хелен взяла игрушку.

— Кристиан. У нас очень туго с бережным отношением к вещам, — она отступила назад, — заходи.

Линли снял пальто, уже не дожидаясь приглашения, повесил его на пальмовый крючок слева от двери. Затем обернулся. На Хелен был разноцветный свитер, под ним пепельно-серая рубашка, а на свитере три пятна, скорее всего от соуса для спагетти. Она проследила за его взглядом:

— И это тоже Кристиан. Еще у нас очень туго с умением вести себя за столом, — Хелен устало улыбнулась, — хорошо хоть, он не комментирует мою стряпню. Она у меня не бог весть какая.

— Хелен, тебе нужно отдохнуть.

Помимо воли Линли поднял руку и погладил Хелен по щеке. Прохладная и гладкая кожа, словно нетронутая поверхность свежей и желанной воды. Их взгляды встретились. Он заметил пульсирующую жилку на ее шее.

— Хелен.

И забурлил внутри вечный поток желания, рождающийся при простом выговаривании ее имени.

Хелен отстранилась и пошла в гостиную:

— Дети спят, поэтому худшее позади. Ты ел? Рука Линли все еще ждала прикосновения к щеке Хелен, и он опустил ее, почувствовав себя влюбленным дураком,

— Нет. Обед умудрился проскочить мимо меня. —Давай я тебя накормлю, — она взглянула на свой свитер, — только спагетти не проси. Впрочем, я не припомню, чтобы ты швырялся едой в шеф-повара.

— Да, в последнее время замечен в этом не был.

— У меня есть салат с курицей. Немного ветчины. Консервированный лосось.

— Я не буду. Я не голоден.

Она стояла возле стены, рядом с кучей детских игрушек. Сверху лежала деревянная мозаика карты Соединенных Штатов. Южную часть Флориды словно кто-то откусил. Линли посмотрел на Хелен, увидел морщинки усталости под глазами.

Ему хотелось сказать, пойдем со мной, Хелен, будь со мной, останься со мной. А вместо этого:

— Мне надо поговорить с Пен. Глаза леди Хелен расширились.

— С Пен?

— Это важно. Она не спит?

— Думаю, нет. Но… — она устало посмотрела на дверь и лестницу к ней, — я не знаю, Томми. Сегодня был тяжелый день. Дети. Скандал с Гарри.

— Он дома?

— Нет. Опять нет.

Хелен подняла обкусанную Флориду, рассмотрела ее и бросила назад в кучу.

— Все ужасно. У них ужасно. Я не знаю, чем помочь. Что сказать. Пен родила ребенка, который ей не нужен. Ее жизнь невыносима. Она нужна своим детям, муж отыгрывается на ней за свою собственную глупость. У меня нее все так просто и спокойно в жизни. А на языке только общие фразы, бездушные и совершенно бесполезные.

— Тогда скажи Пен, что любишь ее.

— Одной любви недостаточно. Нет. Ты сам это знаешь.

— У человека, в конце концов, есть только любовь. Только любовь истинна, все остальное нет.

— Банально.

— Не согласен. Если любовь — это так, была и нету, мы бы не мучились, правда? Не сходили бы с ума, доверить ли свою жизнь и мечты на хранение другому или нет. Мы бы не носились со своей гордостью. Мы не обнаруживали бы своих слабостей. И не открывали бы свои чувства. И, видит Бог, мы шагу не сделали бы без слепой веры. Мы бы не уступали. Мы бы контролировали себя во всем. Потому что, Хелен, освободившись от контроля, вдруг, внезапно, мы бы поняли, в какой пустоте находились до сих пор.

— Когда Пен и Гарри поженились… Он взорвался:

— Я не о них. Ты, черт побери, прекрасно об этом знаешь.

Они смотрели друг на друга. Их разделяла целая комната. Все равно что пропасть. Но, несмотря на тщетность своих слов, Линли говорил с Хелен, зная, что словами ничего не изменишь, говорил, отбросив всякие предосторожности, и гордость, и чувство собственного достоинства.

— Я люблю тебя, и у меня чувство, будто я умираю.

И хотя в ее глазах сверкали слезы, видно было, что она собранна. И не расплачется.

— Не надо бояться, пожалуйста. Не бойся.

Хелен молчала. Но не порывалась уйти из комнаты и продолжала на него смотреть. И у Линли мелькнула надежда.

— Что? Ты мне ничего не скажешь?

— Мы прекрасно себя чувствуем, ты на своем месте, а я на своем. Разве этого тебе не достаточно?

— Нет, не достаточно, Хелен. Это не дружба. Мы не приятели. И не друзья.

— Мы когда-то ими были.

— Были. Но пути обратно нет. По крайней мере я не могу вернуться. Бог мне свидетель, не могу. Я люблю тебя. Я хочу тебя.

Хелен сглотнула. Одинокая слеза скользнула из уголка глаза, но Хелен смахнула ее. У Линли сердце разрывалось при одном только взгляде на нее.

— Раньше я представлял себе нашу жизнь как праздник. Сейчас я согласен на будни, но только не на такие.

— Прости.

— Нет, это ты меня прости.

Линли отвернулся. На каминной полке за ее спиной стояла фотография сестры с семьей. Муж, жена, двое детей, ясная жизненная цель.

— Мне все же нужно увидеться с Пен. Она кивнула:

— Сейчас я позову ее.

Линли подошел к окну. Шторы опущены. За ними ничего не видно. Линли смотрел, как на ситце быстро расплываются цветочки.

Вон отсюда, яростно повторял он себе. Вырвать из сердца, выбросить, вычеркнуть, забыть.

Но он не мог. Великая ирония любви. Любовь приходит ниоткуда, она нелогична, молчишь, отрекаешься от нее, но в конечном счете платишь за побег ровно столько, сколько есть в твоей душе, в твоем сердце. Он уже видел, как иные пытались уйти от любви, обычно это были или карьеристы, или донжуаны. Сердца их остаются глухи, боли они не испытывают. Да им ли мучиться? Донжуан ищет лишь сиюминутных радостей. Карьерист—продвижения по службе. Ни те ни другие не страдают от любви и не тоскуют. И те и другие уходят не оборачиваясь.