Молодой человек сглотнул. Линли услышал это из другого конца комнаты.

— Ее все это забавляло, — наконец сказал он. — Ее все забавляло.

— Что в данном случае?

— То, что отец беспокоился, как бы она не вышла замуж за Гарета Рэндольфа. Что он не хотел, чтобы она слишком много общалась с другими глухими студентами. Но прежде всего, что он… Думаю, что он так сильно ее любил и хотел, чтобы она так же любила его. Ее это забавляло. Такая она была.

— Какие у них были отношения? — спросил Линли, зная, что Адам Дженн вряд ли скажет что-нибудь против своего учителя.

Адам уставился на свои руки и большим пальцем принялся ковырять кожицу около ногтей.

— Он носился с ней. Хотел участвовать в ее жизни. Но это всегда выглядело… — Адам вновь сунул руки в карманы. — Не знаю, как объяснить.

Линли вспомнил описание дочери Уивером. Вспомнил, как отреагировала на это Джастин Уивер.

— Неискренне?

— Как будто он считал, что должен изливать на нее любовь, все время показывать ей, как она много для него значит, чтобы она когда-нибудь в это поверила.

— Возможно, он окружал ее особенной заботой, потому что она была глухой. Она оказалась в новой обстановке. Он хотел, чтобы она добилась успеха. Ради себя. Ради него.

— Я знаю, на что вы намекаете. Вы снова о кафедре. Но это было нечто большее. Это касалось не только ее занятий. И не только потому, что она была глухой. Мне кажется, он хотел в чем-то оправдаться перед ней. Но он так к этому стремился, что даже не мог разглядеть ее по-настоящему. Такой, какой она в действительности была.

Это описание прекрасно вязалось с горем Уивера прошлым вечером. К такому часто приводят разводы. Один из супругов, страдающий от неудачного брака, оказывается меж двух огней: интересами ребенка и своими собственными. Если он решает сохранить брак ради ребенка, то ответом ему будет одобрение общества, но он погибнет. Но если он оставит семью ради удовлетворения потребностей собственного «я», то пострадает ребенок. Остается только искусно балансировать между этими двумя полюсами, пытаясь устроить новую жизнь, не причиняя вреда и страданий детям.

Линли подумал, что это утопический идеал, совершенно невозможный, потому что, когда распадается семья, всегда страдают чувства. Далее если развод был единственным способом восстановить душевную гармонию, именно в этом порыве к душевной гармонии гнездились самые злостные споры чувства вины. Большинство людей, и Линли вынужден был признать, что является одним из них, строят свою жизнь в соответствии с иудейско-христианскими традициями, согласно которым они не имеют права на личное счастье, не подчиненное счастью их ближних. То, что мужчины и женщины на самом деле ведут жизнь, полную тихого отчаяния, в конечном итоге совершенно не принимается во внимание. Поскольку, посвящая себя ближним, они добиваются одобрения тех, кто, испытывая такое же тихое отчаяние, делает то же самое.

Для Энтони Уивера ситуация сложилась еще хуже. Чтобы восстановить душевную гармонию, к которой, по мнению общества, он вообще не имел права стремиться, он покончил с браком. Чувство вины из-за развода усугублялось тем, что, убегая от несчастливой жизни, он не просто оставлял маленького ребенка, который его любил и зависел от него. Он оставлял ребенка-инвалида. Впрочем, он в любом случае проиграл бы. Сохрани он брак и посвяти свою жизнь дочери, он бы чувствовал себя несчастным, но благородным. Попытавшись обрести душевную гармонию, он получил взамен чувство вины; и сам считал себя себялюбивым и ничтожным.

При близком рассмотрении чувство вины оказывалось основным катализатором различных видов человеческой преданности. Линли задался вопросом, не оно ли крылось за преданностью Уивера дочери. По его собственному мнению, он совершил грех. Против жены, Елены и самого общества. Пятнадцать лет он ощущал свою вину. Забота о Елене, облегчение ее жизни, стремление завоевать ее любовь были, очевидно, единственным способом искупления. Линли почувствовал жгучую жалость при мысли о страстном стремлении человека получить доказательство того, что он вновь отец своей дочери. Он не знал, собрался ли Уивер с духом и нашел ли время спросить Елену, действительно ли для получения ее прощения необходимы такие крайние меры и такие душевные муки.

— Не думаю, что он по-настоящему знал ее, — повторил Адам.

Линли подумал, что, возможно, Уивер даже не знал себя. Он поднялся.

— Когда вы ушли отсюда вчера вечером после звонка доктора Уивера?

— Вскоре после девяти.

— Вы заперли дверь?

— Конечно.

— А в воскресенье вечером? Вы всегда запираете?

— Да. — Адам кивнул на сосновый стол и оборудование на нем — компьютер, два принтера, дискеты и документы. — Все это стоит целое состояние. Дверь кабинета на двойном замке.

— А другие двери?

— Главная дверь запирается, а двери подсобки и спальни нет.

— Вы когда-нибудь пользовались текстофоном, чтобы связаться с Еленой в ее комнате? Или в доме доктора Уивера?

— Иногда.

— Вы знали, что Елена бегала по утрам?

— С миссис Уивер. — Адам скорчил гримасу. — Доктор Уивер не разрешал ей бегать одной. Она не любила, когда миссис Уивер тащилась за ней, но они брали собаку, и она с этим мирилась. Она любила собаку. И любила бегать.

— Да, — задумчиво произнес Линли, — как и многие люди.

Он кивнул на прощание и вышел из комнаты. За дверью на лестнице, высоко подняв коленки и склонившись над открытым учебником, сидели две девушки. Они даже не взглянули на проходившего мимо Линли, но немедленно замолчали и заговорили вновь только тогда, когда он спустился на первый этаж. Линли услышал голос Адама Дженна «Кэтрин, Кили, можете заходить» и шагнул в прохладный осенний полдень.

Он бросил взгляд через Айви-корт на кладбище, вспоминая о своей встрече с Адамом Дженном, размышляя, что значит оказаться между отцом и дочерью, недоумевая, что означало резкое «Нет!», когда Линли спросил молодого человека, подходили ли они с Еленой друг другу. Но он по-прежнему не узнал ничего нового о визите Сары Гордон в Айви-корт.

Линли взглянул на часы. Было начало третьего. Хейверс будет занята с кембриджской полицией. У него достаточно времени, чтобы добраться до острова Крузо. Это даст ему хотя бы минимальную информацию. И Линли отправился переодеться.

Энтони Уивер уставился на скромную табличку с именем на столе — П.Л. Бек, директор похоронного бюро, и ощутил прилив искренней благодарности. Главный офис был совсем не похож на похоронную контору, насколько это позволял хороший вкус, и хотя теплые осенние тона и удобная мебель не давали Уиверу забыть об обстоятельствах, которые привели его сюда, обстановка по крайней мере не усугубляла горя мрачными декорациями, записанной на магнитофон органной музыкой и присутствием печальных служащих, одетых в черное.

Рядом с Уивером сидела Глин, сцепив руки на коленях, плотно прижав ступни к полу; ее голова и плечи словно окаменели. Она не смотрела на него.

Вняв ее настойчивым просьбам в течение утра, Уивер отвел ее в полицейский участок, где, несмотря на все его объяснения, она рассчитывала увидеть тело Елены. Когда ей сказали, что тело отправили на вскрытие, Глин потребовала разрешить ей присутствовать на процедуре. И когда с испугом и мольбой на лице, обращенном в сторону Энтони, дежурная женщина-констебль, извиняясь, мягко объяснила, что это просто невозможно, что это не разрешено, что в любом случае вскрытие производится в другом месте, а не в полицейском участке, и даже если оно бы и производилось здесь, то члены семьи… —Глин закричала:

— Я ее мать! Она моя! Я хочу ее видеть!

Кембриджские полицейские не были бездушными людьми. Они быстро отвели Глин в конференц-зал, где взволнованная молодая секретарша пыталась напоить ее минеральной водой, от которой та отказалась. Вторая секретарша принесла чашку чаю. Дорожный инспектор предложил аспирин. И пока в спешном порядке звонили полицейскому психологу и офицеру по связям с общественностью, Глин продолжала просить показать ей Елену. Голос у нее был напряженный и пронзительный. Лицо одеревенело. Когда ее просьбу не выполнили, она начала кричать.