Будучи свидетелем всего этого, Энтони только испытывал все возрастающее чувство стыда. Стыда за Глин, потому что она устраивала унизительную сцену на людях. Стыда за себя, потому что он стыдился ее. Поэтому, когда Глин накинулась на него и принялась обвинять его в том, что он из эгоизма не хочет опознать тело своей собственной дочери, как же им тогда узнать, что это именно Елена Уивер, если матери не разрешают совершить опознание, матери, которая дала ей жизнь, матери, которая любила ее, которая воспитала ее одна, — слышите меня, подонки, одна: он не имел к нам никакого отношения после того, как ей исполнилось пять, потому что он получил все, что хотел, свою бесценную свободу, поэтому дайте мне ее увидеть, дайте мне увидеть ее! — Энтони подумал: я бесчувственное дерево. Ее слова не трогают меня. Хотя его твердая решимость не обращать внимания на оскорбления удерживала его от того, чтобы нанести ответный удар, она не могла удержать его мозг от путешествия во времени, от перебирания в памяти событий в попытке вспомнить, если не понять, какие силы когда-то свели его с этой женщиной.

Это должно было быть нечто большее, чем секс: взаимный интерес, возможно, пережитые вместе события, сходный образ жизни, цели, идеалы. Если бы хоть что-нибудь из этого присутствовало в их жизни, они могли бы выдержать испытания. Но в действительности была пьяная вечеринка в элегантном доме у Трампингтон-роуд, где около тридцати выпускников, принимавших участие в избрании на пост нового местного члена парламента, праздновали его победу. Не зная, чем заняться вечером, Энтони пришел туда с другом. Глин Уэстомпсон поступила так же. Их общее равнодушие к тайным махинациям кембриджской политики породило иллюзию общности их интересов. Шампанское всколыхнуло кровь. Когда Энтони предложил взять на террасу бутылку и наблюдать, как лунный свет серебрит деревья в саду, в его мыслях были лишь обычные поцелуи, шанс погладить ее полную грудь, которую он видел сквозь тонкую ткань блузки, и возможность наедине от всех скользнуть рукой по ее бедру.

Но терраса оказалась темной, ночь довольно теплой, а реакция Глин совсем не такой, какую он ожидал. Ее ответ на поцелуй удивил его. Губы Глин жадно впились в его язык. Одной рукой она расстегнула блузку и бюстгальтер, а другая в это время проникла в его брюки. Глин застонала от возбуждения. Она оседлала его ногу и принялась вращать бедрами.

Здравый смысл оставил Энтони. Им овладело сильнейшее желание.

Они не говорили. Опорой для них стала каменная балюстрада террасы. Энтони приподнял ее, она раздвинула ноги. Он все сильнее погружался в ее тело, задыхаясь от стремления довести себя до полного возбуждения, пока кто-нибудь не вышел на террасу и не застал их, а Глин кусала его шею, тяжело дышала и дергала его за волосы. Единственный раз в жизни, когда он был с женщиной, ему на ум пришло слово «трахаться». И когда все закончилось, он даже не мог вспомнить, как ее зовут.

Не успели они с Глин оторваться друг от друга, как из дома вышли пять или семь студентов. Кто-то сказал «Ухты!», а кто-то «Ятоже этим займусь», все засмеялись и спустились в сад. Именно эта насмешка заставила Энтони обнять Глин, поцеловать ее и хрипло прошептать «Давай уйдем отсюда, ладно?». Потому что их совместный уход как бы облагораживал произошедшее, делая их не просто двумя потными телами, одержимыми желанием совокупиться.

Она пошла с ним в тесный дом на Хоуп-стрит, который он делил с тремя друзьями. Она провела там ночь, а потом еще одну, чебултыхаясь с ним на тонком матраце, служившем кроватью, изредка перекусывая, покуривая французские сигареты, попивая английский джин и снова и снова направляясь в его спальню, ведя его к матрацу на полу. Глин переезжала к Энтони постепенно, в течение двух недель — сначала оставляя что-то из одежды, потом книгу, потом принеся лампу. Они никогда не говорили о любви. Они никогда не любили друг друга. Они просто поженились, и этот брак стал высшей формой компенсации, полученной почти незнакомой женщиной за бездумную половую близость. Дверь офиса отворилась. Вошел мужчина, вероятно П.Л. Бек. Как и обстановка в офисе, его одежда говорила о тактичном желании избежать всего того, что напоминало о смерти. На нем были мягкие серые брюки и опрятный синий свитер. На шее идеальным узлом был завязан галстук Пембрук-Колледжа.

— Доктор Уивер? — произнес он. И, резко повернувшись на каблуках,—к Глин: — И миссис Уивер? — Должно быть, он заранее подготовился. Это был искусный способ избежать упоминания их имен вместе. Вместо того чтобы выражать фальшивые соболезнования по поводу смерти девушки, которую он не знал, Бек сказал: — Полицейские сообщили, что вы придете. Мне бы хотелось, чтобы все закончилось для вас как можно быстрее. Предложить вам что-нибудь? Кофе или чай?

— Мне ничего, — ответил Энтони. Глин молчала. Мистер Бек не стал ждать ее ответа. Он сел и произнес:

— Насколько я понимаю, тело все еще находится в полиции. Поэтому может пройти несколько дней, прежде чем она окажется у нас. Они ведь вам говорили?

— Нет. Они просто говорили, что производят вскрытие.

— Понятно. — Бек задумчиво сложил шатром ладони и облокотился о стол. — Чтобы провести все исследования, обычно требуется несколько дней. Они изучают внутренние органы, ткани, проводят токсикологический анализ. Когда смерть скоропостижная, эта процедура проходит относительно быстро, особенно если… — бросив быстрый участливый взгляд в сторону Глин, — если покойный находился под наблюдением врача. Но в данном случае…

— Мы понимаем, — ответил Энтони.

— Убийство, — сказала Глин. Она отвела взгляд от стены и уставилась на мистера Бека, хотя ее тело ни на миллиметр не подвинулось на стуле. — Вы имеете в виду убийство. Скажите. Не ходите вокруг да около. Она не умершая. Она жертва. Это убийство. Я еще к этому не привыкла, но если я буду слышать это часто, то не сомневаюсь, что слово будет естественно появляться в моей речи. Моя дочь жертва. Смерть моей дочери — убийство.

Мистер Бек взглянул на Энтони, вероятно, с надеждой, что он что-нибудь скажет в ответ на скрытое обличение, а возможно, ожидая, что Энтони обратится к бывшей жене со словами утешения или поддержки. Но Энтони промолчал, и мистер Бек быстро продолжил:

— Вам нужно будет сообщить мне, где и когда состоится церемония и где ее похоронят. Если вы захотите, у нас неподалеку есть уютная часовня. И конечно — я знаю, что это трудно для вас обоих, — но вам надо решить, хотите ли вы присутствия общественности.

— Общественности? — При мысли о том, что его дочь выставят на обозрение для любопытных, Энтони почувствовал, как на его руках зашевелились волоски. — Это невозможно. Она не…

— Я хочу. — Энтони увидел, что ногти Глин совершенно побелели — так сильно она вонзила их в ладони.

— Неправда. Ты не видела, на что она похожа.

— Пожалуйста, не говори мне, чего я хочу. Я сказала, что увижу ее. Так и будет. И я хочу, чтобы ее видели все.

Мистер Бек вмешался:

— Мы можем восстановить лицо. Со специальной замазкой для лица и макияжем никто не заметит, насколько она…

Глин рванулась к нему. Мистер Бек инстинктивно отпрянул.

— Вы меня не слушаете. Я хочу, чтобы повреждения были видны. Хочу, чтобы весь мир знал.

Энтони хотел спросить «И чего ты этим добьешся?», но знал ответ. Она передала Елену под его опеку и хотела, чтобы все видели, как он выполнил свой долг. Пятнадцать лет она воспитывала их дочь в одном из самых неблагополучных районов Лондона, и на память у Елены осталась щербинка на зубе — последствие единственной передряги, в которую она попала. Это была потасовка из-за ученика пятого класса со шрамами от прыщей на лице, который пообедал с Еленой, а не со своей постоянной подружкой. И ни Глин, ни Елена ни разу не сочли этот поврежденный зуб свидетельством неспособности Глин защитить свою дочь. Напротив, для обеих он стал боевым трофеем Елены, доказательством ее равенства с другими. Потому что три девочки, с которыми она подралась, могли слышать, но не смогли устоять против треснувшего ящика из-под молодого картофеля и двух металлических молочных корзин, которые Елена прихватила в ближайшей лавке зеленщика, когда на нее напали.