«Мы так надеялись на тебя, Роз», — повторяла она, потрясенная признанием дочери, сделать которое Розалин легкомысленно пообещала Мелинде в день ее рождения.

— Пройдет, — повторял отец на протяжении тридцати двух изматывающих часов, когда все трое никак не могли разойтись. Он снова перед отъездом Розалин повторил это матери. — Черт побери, надежда еще есть. Пройдет.

Розалин не пыталась рассеять их иллюзий. Она сама всей душой хотела, чтобы это прошло, но если это только богемный период, то он порядком затянулся, потому что она жила такой жизнью с пятнадцати лет. До недавнего времени ей вообще не приходило в голову делиться с родителями. Для разговора с ними она собрала в кулак всю свою смелость и волю. Но рассуждать о том, что это, может быть, кончится, было выше ее сил.

Почувствовав, как один из маминых пакетов впивается под лопатку, Розалин поправила сумку, как будто так можно было освободиться от гораздо большего груза и отвратительного сознания собственной вины. Вина обвила ее плечи и шею огромным осьминогом, чьи щупальца росли из каждой частички ее мира. Запрещает церковь. Собственное воспитание. В детстве сама шушукалась с подружками, хихикала и сторонилась этой темы. Сама мечтала о муже, о свадьбе, о семье. И продолжает жить не так, как все.

День за днем Розалин развлекалась, слушала лекции, сдавала экзамены, посещала семинары и не задумывалась о том, что впереди у таких, как она. А если и случалось ей размышлять о будущем, то проекты эти напоминали Розалин собственные детские мечты отправиться в Индию, стать учительницей, приносить пользу и посвятить себя служению народу.

Грезить об Индии Розалин перестала в один прекрасный день пять лет назад, когда учительница биологии пригласила ее к себе на чай в свой домик на берегу Темзы и посреди пирожных, булочек, сливочного варенца и клубничного джема погрузила Розалин в таинственную, томную и насыщенную сласть. Там, в постели, Розалин сначала вся затрепетала от ужаса, горячей волной подкатившего к сердцу. Но вместе с шепотом, поцелуями, прикосновениями и ласками женщины ее ужас вскоре уступил место подъему, после которого тело приготовилось к самому острому из наслаждений. Розалин скользила по острому краю боли и блаженства. А когда блаженство взяло верх, ее затопила волна радости.

С тех пор в жизни Розалин не было ни одного мужчины. И ни один мужчина не относился к ней с такой любовью и нежностью, как Мелинда. Поэтому просьба подруги поговорить с родителями звучала резонно: не прятаться больше и не бояться, а с гордостью им открыться.

— Лесбиянка, — повторяла Мелинда, тщательно выговаривая каждый звук, — лесбиянка, лесбиянка. Не путай с лепрой.

Однажды ночью Розалин пообещала. Последствием обещания явились бесконечные тридцать два часа дома в Оксфорде. А сейчас она выдохлась.

Розалин остановилась у входной двери, шаря по карманам в поисках ключа. Наступило время обеда — она еще ничего не ела, — в голове внезапно мелькнула мысль одеться в университетскую форму и присоединиться к остальным за обедом, но Розалин тут же отказалась от этой идеи. Не хочется ни говорить ни с кем, ни видеться.

Поэтому, открыв дверь, Розалин еще сильнее упала духом. По комнате ходила Мелинда. Она была свежей и отдохнувшей, густые свежевымытые пшеничные волосы окаймляли ее лицо ореолом естественных завитков. Розалин сразу же обратила внимание, что Мелинда не в своих обычных ботинках, юбке, свитере и шарфе. Она была в белом: шерстяные брюки, свитер с капюшоном и длинное тонкое пальто до пят. Она выглядела так, словно собиралась на праздник. Или даже на свадьбу.

— Вернулась, — произнесла Мелинда, подошла к Розалин, схватила ее за руку и поцеловала в щеку, — как все прошло? У мамы апоплексический удар? А папа беспомощно хватался за сердце? Они визжали лесбиянка или ограничились извращенкой? Ну же. Рассказывай. Как все прошло?

Розалин сбросила сумку на пол. Она чувствовала, что в голове стучит, и не могла вспомнить, когда это началось.

— Все прошло.

— Неужели? Никаких истерик? Никаких «как ты могла, ведь мы твои родители»? Никаких горьких упреков? Никаких вопросов, а что скажут тетушка и бабуля?

Розалин хотела забыть мамино лицо, которое вдруг потемнело и осунулось. Забыть грусть в глазах отца. Но больше всего она хотела не испытывать чувства вины и забыть, что родители пытаются ее понять и бьют тем самым еще больнее.

—Представляю, что у вас там было, — всезнающе улыбнулась Мелинда, — рыдания, скрежет зубов, оскорбленные взгляды, не говоря уж об обещаниях вечных мук и проклятий. Что еще могут сказать типичные мещане? Милая моя, бедная, они били тебя?

Свою семью Мелинда поставила перед фактом, когда ей исполнилось семнадцать, привычным небрежным тоном а-ля делайте-что-хотите за рождественским ужином где-то между печеньем и пудингом. Розалин часто слушала этот рассказ. «Да, кстати о птичках, я лесбиянка, если кому-то интересно».

Интереса не проявил никто. Но у Мелинды особая семья. Ей не понять, что значит быть единственным ребенком, чьи родители мечтают о зяте и внуках, чтобы хрупкая веточка их фамилии еще чуть-чуть выросла, сделала еще шаг в будущее.

— Мамочка, наверное, давила на психику всеми известными способами. И теперь ты чувствуешь себя виноватой. Я учила тебя, что отвечать, если она выдаст «а как же мы?», помнишь? И если ты все правильно сделала, она…

— Мне не хочется говорить об этом, Мел.

Розалин опустилась на колени у двери, расстегнула сумку и начала распаковываться. Мамину «всякую всячину» она отложила в сторону.

— Предлагала же тебе ехать вместе. Почему ты меня не взяла? С родоками я бы точно справилась.

Мелинда села на корточки рядом с Розалин. От нее пахнуло свежестью и чистотой.

— Роз, они не… не причинили тебе физическую боль, нет? Боже, отец все-таки ударил тебя?

— Нет конечно. Слушай, я не хочу об этом говорить. Давай отложим, ладно? Не сейчас.

Мелинда не поднималась. Она заправила за ухо большую прядь волос.

— Ты жалеешь о том, что сделала, да? Я же вижу.

— Нет, не жалею.

— Жалеешь, жалеешь. Давно нужно было рассказать, а ты не хотела поднимать эту тему до конца жизни. Думала, что со временем они сочтут тебя старой девой. Не могла решиться. И не хотела разоблачения.

— Неправда.

— А может, думала ты, само пройдет. Проснешься однажды утром — опаньки — снова нормальная. Мелинде — брысь из моей кроватки, и ну кувыркаться с мужиком. А мама с папой так ничего и не узнали бы.

Розалин посмотрела на Мелинду. Как же блестят ее глаза, как горят щеки! Розалин всегда поражалась, что умный и красивый человек может быть настолько трусливым и не уверенным в себе.

— Я не собираюсь расставаться с тобой, Мел.

— Ну, скажи, ты бы встречалась с мужиком? Если бы сумела. Если бы стала нормальной. Вижу, что ты предпочла бы мужика. Уж лучше с мужиком. Что скажешь?

— А ты что скажешь? — спросила Розалин. Она ужасно устала.

Мелинда засмеялась. Смех у нее был заливистый и тонкий.

— От мужчины только одна польза, да и то можно без него обойтись. Находишь донора и осеменяешь себя в туалете. Так уже делают, знаешь ли. Где-то я это читала. Еще несколько сотен лет, и мы начнем производить сперму в лабораториях, а мужчины вымрут.

Розалин понимала: если Мелинде мерещится, что ее вот-вот бросят, лучше молчать. Как же она устала. Настроение на полшестого. Не дает покоя, что она в угоду своей любовнице так огорчила родителей. Она поступила так против своей воли и, естественно, злилась. Поэтому ответила:

— Я не презираю мужчин. И никогда этим не страдала. Если их презираешь ты, это твои проблемы. А не мои.

— О да, все они такие душки! Такие славные. Мелинда встала и подошла к письменному столу. Взяла оранжевый листик и помахала им:

— Сейчас весь университет на ушах стоит. Я тебе одну сохранила. Все мужики, Роз, одинаковые. Посмотри, раз ты их так любишь.

— Что это?

— Прочти.

Розалин с трудом поднялась и, потирая намятое сумкой плечо, взяла у Мелинды бумажку. Это оказалась листовка. Под фотографией большими черными буквами имя: Елена Уивер. И еще одно слово: Убита.